«Русский вестник» хотя и новый журнал{107}, однако нового ничего не сказал и не сделал, кроме разве того, что опаздывал выходом книжек и, вместо обещанных двенадцати книжек, появился в прошлом году только в числе десяти, что, конечно, для него ново, потому что он делает это еще в первый раз. Наполнялся же он статьями специального содержания, сухими и не журнальными. Пускался «Русский вестник» и в философию, – правда, не часто, всего, кажется, только один раз, но зато с большим успехом. Любопытные сами могут справиться об этом в курьезной статье: «Европа, Россия и Петр Великий»{108}, а мы выпишем из нее, для пользы и удовольствия читателей, только один, но зато длинный и, по глубине содержания, не совсем понятный период:
После великой субботы творения, когда кончились явления вещественных сил природы и явилось в мире последнее, духовное божие создание, венец творений его, человек, земля, жилище человека, представила ему, в отверделых формах своих, внешний обширный материк планеты, где сомкнуты были две великие части света – Азия и Европа, Восток и Запад, две противоположности, две половины мира, борьба которых должна была составить жизнь человечества (?), ибо жизнь есть не что иное, как борение двух начал – возрождения и разрушения, света и тени, стремления частей к самобытности и стремления целого совместить в себе частную самобытность («Русский вестник», № 1, стр. 97).
Мы не выбирали, а выписали на выдержку, взяли немногое из многого; осталась бездна гораздо лучшего; в особенности рекомендуем место от 104 до 107 страницы, где очень ясно и ново рассуждается о падении человека, о фетишизме, о философской (?!..) религии китайцев, о буддизме, браминизме, магах, египтянах, скандинавах, цельтах, мугамеданах и других предметах, не менее близких к России и истории Петра Великого. Эту интересную статью можно разделить на три части: первую занимает философия – взгляд и нечто{109} – двадцать две страницы (95–116); вторая посвящена собственно России и занимает восемь страниц (125–133); третья посвящена Петру Великому и занимает собою – меньше одной страницы (134). В своем месте мы скажем, что было хорошего в «Русском вестнике» по части изящной словесности; а теперь укажем только на ученые и критические статьи, больше или меньше интересные; их очень немного: оригинальная статья «Завоевание Азова в 1696 году» Н. Полевого, переводная статья «Любопытные и новые известия о Московии, 1689 года» (Де ла Невилля); разбор Н. Полевого первой тетради «Истории Петра Великого», сочинения г. Ламбина; разбор «Ластовки», «Исповеди доктора Ястребцова». Этого довольно на десять книг – чего же больше!.. Ко всему этому надо прибавить, что в «Русском вестнике» незаметно ничьего преимущественного влияния, которое могло бы дать этому изданию характер, направление, образ мыслей: имена гг. Полевого, Кукольника и Греча украсили только его программу, а не листы; впрочем, два первые сделали хоть что-нибудь в качестве сотрудников, если не редакторов; но третий ничего не сделал и в этом качестве, ибо одна или две бесцветные статьи ничего не значат в родовом издании журнала. Как тут не вспомнить гениального выражения одной статьи в пушкинском «Современнике» 1836 года об участии г. Греча в «Библиотеке для чтения»: «Имя г. Греча было выставлено только для формы; по крайней мере никакого действия не было заметно с его стороны. Г-н Греч давно уж сделался почетным и необходимым редактором всякого предпринимаемого периодического издания: так обыкновенно почтенного пожилого человека приглашают в посаженые отцы на все свадьбы…» («Современник», т. I, стр. 195){110}.
За исключением «Отечественных записок», хвалить или осуждать которые – не наше дело, вот и все наши журналы. Газет у нас еще меньше – всего две, то есть газет, издаваемых не от правительства и посвященных преимущественно литературе: «Северная пчела» и «Литературная газета».
«Северная пчела» издается и бог знает сколько лет, что-то очень давно: но – странное дело! – она так всегда верна себе, так неизменчива ни к лучшему, ни к худшему, что первый нумер первого года ее существования и последний нумер только что кончившегося вчера 1841-го года – так похожи один на другой, и по содержанию, и по тону, и по взгляду, или по отсутствию всякого взгляда на предметы, что можно подумать, будто оба эти листка напечатаны в один и тот же день. Поэтому мы безошибочно можем привести о ней суждение из упомянутой выше статьи «О движении журнальной литературы», которую Пушкин напечатал в первой книжке своего «Современника» на 1836 год и с которой, следственно, он был совершенно согласен. Вот что сказал Пушкин, или его «Современник»: ««Северная пчела» заключала в себе официальные известия и в этом отношении выполняла свое дело. Она помещала известия политические, заграничные и отечественные новости. Редактор, г. Греч, довел ее до строгой исправности: она всегда выходила в положенное время; но в литературном смысле она не имела никакого определенного тона и не выказывала никакой сильной руки, двигавшей ее мнения. Она была какая-то корзина, в которую сбрасывал всякий все, что ему хотелось. Разборы книг, всегда почти благосклонные, писались приятелями, а иногда самими авторами. В «Северной пчеле» пробовали остроту пера разные незнакомые, скрывавшиеся под разными буквами, без сомнения, люди молодые, потому что в статьях выказывалось довольно удальства. Они нападали разве на самого уже беззащитного и круглого сироту. Насчет неопрятных изданий являлись остроумные колкости, несколько похожие одна на другую. Сущность рецензий состояла в том, чтоб расхвалить книгу и при конце сложить с себя грех такою оговоркою: «Впрочем, желательно, чтобы почтенный автор исправил небольшие погрешности относительно языка и слога» или: «Хорошая книга требует хорошего издания», и тому подобное, за что автор разбираемой книги иногда обижался и жаловался на пристрастие рецензента. Книги часто были разбираемы теми же самыми рецензентами, которые писали известия о новых табачных фабриках, открывавшихся в столице, о помаде и пр. Впрочем, от «Северной пчелы» больше требовать было нечего: она была всегда исправная ежедневная афиша; ее дело было пригласить публику, а судить она предоставляла самой публике» (стр. 202–204)…{111} Для полноты верной характеристики «Северной пчелы» – мы должны прибавить, что ее участие в литературе более и более принимает характер статистический, особенно в конце старого и начале нового года: она судит исключительно только о числе подписчиков на журналы, о ценах журналов, о том, шибко ли идет книга или залежалась… Что же касается до политических известий – это самая неинтересная часть «Северной пчелы», потому что политические известия всегда новее, свежее, полнее и интереснее в «Санкт-Петербургских ведомостях» и «Русском инвалиде», которые постоянно, днем или двумя днями раньше «Северной пчелы», сообщают политические новости, так что «Северной пчеле» остается лишь весьма легкий и приятный труд – перепечатывать эти новости в столбцы свои…
Кстати: есть повод надеяться, что в нынешнем году «Русский инвалид» значительно расширит свои пределы и даст обширное место статьям литературным, фельетону, библиографии; самый формат его увеличится, может быть, в первую, может быть, во вторую половину года.
«Литературная газета» была верна своей литературной политике: об этом знает «Северная пчела», то есть ее ученые издатели и добросовестные, даровитые сотрудники. Особенно замечательны были в прошлом году фельетонные разборы «Литературной газеты» опер «Аскольдовой могилы» и «Тоски по родине»{112}, некоторые рецензии и другие газетные статьи; с нынешнего года «Литературная газета» значительно усилит свой интерес для публики, более держась чисто газетной сферы; выходя же в неделю только один раз, не листком, а тетрадью, она, нисколько не теряя в свежести известий, приобретает возможность представлять своим читателям довольно большие повести, рассказы, даже водевили и небольшие драмы.
Теперь сделаем краткое обозрение всего сколько-нибудь примечательного., что появилось, в продолжение прошлого года, по части изящной литературы, как оригинального, так и переводного, как отдельно изданного, так и помещенного в периодических изданиях. Разумеется, здесь первое место занимают три тома посмертных сочинений Пушкина, между которыми много таких, которые публика прочла в первый раз. В этих же трех томах помещено несколько стихотворений, пропущенных в первых восьми томах, и несколько собранных, по смерти Пушкина, журналами, преимущественно «Отечественными записками». Особенной благодарности издатели заслуживают за помещение лицейских стихотворений Пушкина: это важный факт для русской литературы и истории развития поэтической деятельности Пушкина. Иные говорят, что не должно было печатать того, чего не хотел печатать сам Пушкин при жизни своей: странное мнение!{113} Пушкин не мог и не должен был печатать всего: не его дело было выставлять себя гением и великим человеком, которого каждая строка интересна и важна для современников и потомства; это было дело других, когда смерть изменила отношения поэта к публике и публики к поэту, – а это дело выполнили издатели его сочинений. Небольшое число стихотворений, не вошедшее в последние три тома, и семь пропущенных прозаических статей издатели хотят собрать в особой книжке и безденежно выдать купившим три последние тома сочинений Пушкина{114}. В «Отечественных записках» было напечатано девять стихотворений Лермонтова: «Есть речи», «Завещание», «Оправдание», «Родина», «Последнее новоселье», «Кинжал», «Пленный рыцарь», «Парус» и «Желанье»; одно («Спор») помещено в «Москвитянине», два во втором томе «Русской беседы». В «Отечественных записках» напечатано несколько пьес Кольцова, из которых «Что ты спишь, мужичок», «Расчет с жизнию», «Много есть у меня» и в особенности «Ночь» принадлежат к капитальным произведениям русской поэзии. Как жаль, что стихотворения Кольцова (разумеется, строго избранные) до сих пор не изданы! Поэтическое дарование Кольцова признано всеми безусловно; многие из талантливых наших музыкантов кладут его песни на музыку;{115} итак, его читают и поют, его хвалят, но не многие знают степень и важность его дарования, как капитального, а не временного, которое занимает современность и умирает вместе с лицом… Кольцов принадлежит к числу таких художников, которые не могут претендовать на всеобъемлемость и многосторонность выражаемой их творчеством жизни, но которые, избрав себе одну сторону жизни, исчерпывают ее глубоко и мощно, как, например, Орас Верне в изображении военных сцен… Если бы стихотворения Кольцова были изданы{116}, в этом все убедились бы и скоро и единодушно. Теперь же нет общего впечатления в пользу его поэзии, потому что как можно требовать, чтоб каждый помнил, где и когда было помещено то или другое стихотворение? – Вероятно, читатели «Отечественных записок» обратили внимание на стихотворения г. Огарева, отличающиеся особенною внутренною меланхолическою музыкальностию; все эти пьесы почерпнуты из столь глубокого, хотя и тихого чувства, что часто, не обнаруживая в себе прямой и определенной мысли, они погружают душу именно в невыразимое ощущение того чувства, которого сами они только как бы невольные отзывы, выброшенные переполнившимся волнением. Прошлый год был ознаменован появлением нового дарования, подающего в будущем большие надежды: {117} мы говорим о г. Майкове, которого стихотворения являлись, впрочем редко означенные полним именем автора, в «Библиотеке для чтения». Из напечатанные «в этом журнале особенно замечательны «Пустынник», «Сомнение» (№ 2); в «Отечественных записках» «Вакханка» и «Искусство» (№№ 10 и 11). Лучшие стихотворения г. Майкова – в антологическом роде. В них столько эллинского и пластического в содержании и форме, столько полноты и жизни, что нельзя в авторе не признать положительно поэтического таланта. Конечно, не все его стихотворения равного достоинства; есть между ними и не совсем удачные; но зато иные не оставляют ничего желать; лучшее из них «Сон», напечатанный в «Одесском альманахе» на 1840 год, и цитованное в статье «Отечественных записок» о «Римских элегиях Гете». Стихотворения г. Майкова не антологические большою частию отличаются прекрасными стихами и поэтическими частностями; но их содержание почти всегда неопределенно и отзывается какою-то юношескою незрелостию. В нынешнем году г. Майков издаст свои стихотворения; мы поговорим о них, когда они выйдут в свет. – В прошлом году вышла первая часть стихотворений графини Ростопчиной, уже известных публике и оцененных ею по достоинству. Стихотворения Козлова напечатаны третьим изданием. «Пиитические опыты» Елизаветы Кульман вышли вторым изданием. Третье издание «Сказаний русского народа» и первая часть русских народных сказок, изданных г. Сахаровым, дополняют собою общий итог прошлогодней поэзии. Из капитальных произведений русской поэзии появились вторым изданием: «Ревизор» (с новыми сценами и письмом автора о первом представлении его комедии) и «Герой нашего времени». Нового по части романа и драмы ничего не являлось. Впрочем, к романам сколько-нибудь замечательным принадлежат: «Эвелина де Вальероль», помещенный в девяти книжках «Библиотеки для чтения», да «Византийские легенды» и вышедший вторым изданием «Аббаддонна»{118}. «Эвелина де Вальероль» г. Кукольника читается легко и весело, потому что в ней много внешнего интереса, бездна эффектов, толпа лиц, из которых лицо Гар-Пиона даже похоже на характер. Героя в романе нет ни одного, а героев много; виден ум и изучение, но мало фантазии. Одним словом, «Эвелина де Вальероль» примечательный tour de force[4] таланта, который не так слаб, чтоб ограничиваться безделками, доставляющими фельетонную известность, и не так силен, чтоб создать что-нибудь выходящее за черту посредственности. Сколько ни написал г. Кукольник драм, и русских и итальянских, все они не что иное, как «этюды», которые могут иметь свои относительные достоинства, но которые читать очень скучно. Повестями наша литература была гораздо богаче. Лучшая повесть прошлого года, без всякого сомнения, – «Аптекарша» графа В. А. Соллогуба, напечатанная во втором томе «Русской беседы». И не мудрено: граф Соллогуб – писатель с замечательным дарованием, а «Аптекарша» решительно выше всего, что он написал. Давно уже мы не читали по-русски ничего столь прекрасного по глубоко гуманному содержанию, тонкому чувству такта, по мастерству формы, простирающемуся до какой-то художественной полноты. Это третье прекрасное произведение графа Соллогуба после «Истории двух калош» и отрывка из «Тарантаса», и мы видим особенное доказательство таланта автора в большей зрелости его, которая так очевидна в последнем его произведении. Содержание «Аптекарши» очень просто, так что для людей без эстетического чувства она может показаться повестью, лишенною высокого содержания, простым рассказом о простом случае; но в этом-то все и достоинство ее. Прочитав повесть, вы чувствуете, что внутри ее совершалась трагедия, тогда как снаружи все было спокойно. Курляндский юноша, барон Фиренгейм, – «природа которого была благородная, часто возвышенная, но всегда нравственно-аристократическая», как выражается автор, – живя в Дерпте, на квартире профессора, заинтересовался слегка его хорошенькою дочкою, которая, с своей стороны, глубоко полюбила его. Превосходно изображена автором борьба в душе барона между приятным впечатлением, которое производила на него милая девушка, и оскорбительным впечатлением, которое производила на него проза окружающей ее действительности. Это понятно: розовое личико пятнадцатилетней девочки, с большими темно-синими глазами, длинными шелковистыми ресницами, детской, задумчивой головкой, – не совсем вяжется с кухонными хлопотами, сальными свечами и изношенным салопом. Только навсегда уезжая из Дерпта, барон понял, как любила его бедная Шарлотта. Долго не видались они. Барон начал хлопотать о служебной карьере и, говоря словами самого автора, – «Анне с короной он кланялся с развязной улыбкой, а Андрею Первозванному с чувством глубокого почтения»… Потом он встречает ее в дрянном уездном городишке, женою бедного немца-аптекаря, старается соблазнить ее; но ему не удается и, пристыженный благородством аптекаря, бескорыстною любовию его и чистым уважением к жене, уезжает из городка. Приехав опять, через год времени, в городишко, он узнает, что Шарлотта умерла от чахотки… Не знаем, долго ли он грустил, или скоро ли опять утешился: знаем только, что повесть графа Соллогуба оставляет в душе глубоко грустное впечатление… О рассказе нечего и говорить: это само мастерство; характеры все до одного прекрасно очерчены, верно выдержаны. Герой – одно из тех типических и часто встречающихся лиц, которым природа не отказала в чувстве и способности понимать многое, но которых она в то же время наделила большим избытком ничтожности и пустоты в характере. Отец Шарлотты – тип немецкого гелерта, и как хорош он, когда выкатывает студентской ватаге весь скудный свой погреб и с сверкающими от восторга глазами смотрит на их ученый разгул или когда он от души восхищается мастерскою раною, от которой мог умереть его любимец. Но в повести есть еще лицо, «– «котором мы не говорили: это уездный франт, в венгерке с кистями – лицо в высшей степени типическое, мастерски очерченное…
