фикциональности построения произведения, за которыми стоит демонстрация самоценности авторской субъективности, автономности писателя, с одной стороны, а с другой – выявление культурной обусловленности конвенциональных механизмов репрезентации значений и ее норм, герменевтической историчности семантики конструкций, метафорики. Раскрытие цитатности текста, собирание различных семантических контекстов авторских значений [70], воспроизводит и акцентирует ценность автономной субъективности, представленной позицией как писателя в культуре, так и самого литературоведа. Указание и демонстрация культурности (т. е. соединенности, «сделанности») форм репрезентации действительности обусловлено уже не содержательно, а процедурно – функциональным значением трансцендентального характера существования культуры: модусом ее существования является бытие автономной личности, удерживающей в акте сознания и творчества историческую память общества. Как писал Макс Вебер, «трансцендентальной предпосылкой всякой науки о культуре является не то, что мы определенную или вообще какую-нибудь “культуру” находим ценной, а то, что мы, культурные люди, одарены способностью и волей сознательно занимать определенную позицию по отношению к миру и наделять его смыслом» [71]. Другими словами, в исследовательской проблематике, т. е. подходе к объясняемому материалу, соответственно, в ограничении и отборе данных, а также и в средствах объяснения социолог может видеть теоретико-методологическую проекцию ценностей исследовательской группы литературоведов, определения культурной ситуации ее членами. Специальный анализ методами социологии знания показал бы конкретную обусловленность социокультурных позиций и определений, релевантных в той или иной группе или литературоведческой парадигме и диктующих специфику используемого концептуального аппарата. Однако существенно, что эта культурная ценность субъективности придает эстетически релевантный характер любому, в том числе и дисквалифицированному в иных ситуациях или в другом отношении объекту, вводимому в структуру художественного описания писателем или литературоведом в структуру ее объяснения. (Последнее характерно и для иных сфер культуры; ср. втягивание дизайна, в том числе – промышленного, в сферу эстетики: оценивание индустриальных объектов Викторианской эпохи – цехов, машин, мельниц, шлюзов или детской игрушки, плаката, лубка, низовой литературы, комиксов и т. п. – как эстетических феноменов.)
Аксиоматика литературоведения ограничивается кругом тем и положений, характеризующих функционирование «высокой», «элитарной» литературы (в смысле «лучшей», избранной, отбираемой). Ясно, что в самой характеристике «высокая» или «элитарная» какого-либо качества литературности еще не содержится: оно «привносится» идеологическим суждением той или иной литературоведческой концепции. Единственным операциональным признаком литературы такого класса, принимаемой во внимание литературоведом, становится «оригинальность» выразительности литературного произведения, т. е. «новизна» – тематическая, но, главным образом, – техническая, хотя разделить то и другое качество можно весьма условно.
Характер литературной инновации может быть фиксирован только лишь в сопоставлении с внутрилитературными интегративными стандартами – «классикой», состав которой содержательно постоянно меняется, сохраняя лишь несколько имен – символов, уже не столько литературной, сколько национальной и «мировой» культуры (например, Пушкин, Шекспир, Данте, Гёте и т. п.). Достигнутый консенсус в отношении конкретного набора «бессмертных» полагает подвижную границу между зоной собственно литературоведческой работы и сферой актуальной литературной критики (хотя, разумеется, среди писателей-современников производится селекция, отбор кандидатов, сопоставимых – сопоставляемых – с «классиками»). Точнее, синтезированные критерии разбора и оценки литературного произведения, выработанные на материале канонизированной литературы, переносятся на произведения современных авторов. Соответственно, интегрируют систему литературной культуры, а значит, и структуры ориентации в процессах литературного взаимодействия категориальные структуры определения и интерпретации литературных явлений – категории жанра, стиля, поэтики и т. п.
Ориентация на высокие образцы в анализе, интерпретации и включении в состав литературы влечет за собой ряд следствий, касающихся не только содержания самих образцов, но и характера оценки и техники интерпретации. Прежде всего, в состав высокой литературы попадают образцы определенного тематического содержания, т. е. целые пласты литературы отсекаются как «непроблематичные», как «нелитература». Во-вторых, высокая «эстетическая ценность» литературного образца, идеологически отмеченного литературоведом, предполагает определенную технику его интерпретации и оценки, базирующуюся на постулате «идеального», «адекватного» или «своего» читателя, от имени которого выступает литературовед [72]. Выдвигая нормативную концепцию истолкования (характерна здесь принципиальная невыявленность ценности собственной позиции), литературовед исходит из необходимости прояснения «генезиса» создания произведения, его структуры и особенностей для «лучшего его понимания», т. е. предполагает «единственный» вариант понимания, как бы замещая самого автора. Принцип «адекватного» (или даже «превосходящего» его по полноте) истолкования произведения («адекватного» автору, точку зрения которого апроприирует литературовед) имитирует тем или иным образом «историю» возникновения и создания произведения. При этом указывается либо на характер «влияний» и «заимствований» выделенных мотивов, тем, стилевых особенностей, либо – в более рефлексивной форме – на сферы и специфику культурных значений, идентифицируемых с тем или иным пластом семантики произведения и могущих гипотетически служить в качестве образцов для автора. (Важно, что и эти сферы значений маркируются как «авторские», отмеченные литературными авторитетами.) Но так или иначе, матрицей объяснения и истолкования остается «творчество» автора в качестве онтологической предпосылки, имплицирующей исторический процесс создания произведения и, соответственно, процесс исторического развития литературы. Разумеется, это не означает, что в каждом случае любой литературовед старательно описывает или детально реконструирует процесс написания текста, последовательно истолковывая, исходя из каждой фазы его создания, эстетические особенности и художественное своеобразие всего целого. Принципиально важно, что сами структуры объяснения основываются на герменевтических канонах и категориях, которые все без исключения конституированы регулятивами адекватного («конгениального») прочтения, понимания, переживания и восприятия эстетического качества текста.
Постулируя вневременность «настоящей» классической литературы, релевантность ее для любых эпох или ситуаций, идеология нормативной литературной культуры с необходимостью выдвигает задачу канонической интерпретации и последовательно выявляет проблематичность ее решения. Параллельно с перманентной перестройкой корпуса классических авторов и текстов, правильность и авторитетность каждой новой интерпретации (а смена их обязательна как демонстрация «актуальности» классики), появление которой отмечает для исследователя формирование новой группы или позиции в культуре, может быть обеспечено лишь за счет упразднения предшествующих истолкований. Деятельность подобного истолкователя, прокламирующего свою ориентируемость на традицию и свою обусловленность современной, «исторической» ситуацией, демонстрирует для исследователя-социолога как «структурную амнезию» [73]традиции (содержательного единства литературы и ее истолкования), так и – в претензиях на «единственность», неоспоримость и «верность автору» – отрицание своей историчности, т. е. обнаруживает свой характер групповой идеологии. Понятно, что проблематика исследования рецепции (и ее истории) будет при этом последовательно блокироваться, как и возможности собственно исторической и эмпирической работы исследователя литературы, что обусловливает позднее появление проблематики публики и восприятия в литературоведении и эксплицитное самосознание «рецептивной эстетикой» идеолого-критического значения и потенциала своей деятельности.
Однако, рассматривая логическое своеобразие герменевтических средств и принципов интерпретации, можно с полной определенностью утверждать, что элементы канона являются методическими формулами интерпретации и оценки (т. е. рецептурными предписаниями «правильного» построения текста, а соответственно, его оценки) и не содержат конститутивных признаков или характеристик эмпирического описания текста или его теоретического анализа, т. е. исключают тем самым возможности его эмпирического изучения. Основанием подобной работы могло бы служить либо выстраивание системы генерализованных законов, являющихся предпосылкой причинного объяснения, либо философская концептуализация и систематизация общезначимых ценностей культуры, которые в такой экстрактивной форме могли бы служить эксплицированной предпосылкой индивидуализирующего описания исторических феноменов литературы и сравнительно-типологического конструирования. Но уже первое из названных оснований создает значительные сложности: построение различных причинных рядов для работы историка – крайне трудное предприятие, поскольку требование генерализации означает разрушение идиографического статуса исторического события, его ценности как индивидуального или уникального явления. А второе – лишает литературоведение статуса эмпирического научного исследования. И тот, и другой способ анализа литературы предполагал и фактически означал бы выход за рамки литературоведения, поскольку необходимыми являлись бы в этом случае не только методические и теоретические средства, самим литературоведением не разрабатываемые, но и аксиоматические основания, рационализированные иными культурными сферами и в иных формах.
Таким образом, категориальный аппарат литературоведения является системой герменевтических канонов, правил, формул, фиксированных понятий «жанра», «стиля», «романа», «оды», «целостности» произведения и проч. Последние, в свою очередь, представляют собой не дедуктивные формулы или логические правила,
