Я уже указывал на то, что Майков был мастером красок. При изучении эстетической стороны поэзии довольно любопытно порою остановить внимание на сочетании красок в поэтических изображениях. Это мало наблюдавшийся, но весьма распространенный поэтический прием. Такими сочетаниями из наших поэтов не был особенно богат вообще мало красочный Пушкин:
Грудь белая под желтым жемчугом
Румянилась и тихо трепетала.[25]
и очень богат поэт гор и туч Лермонтов:
С глазами, полными лазурного огня,
С улыбкой розовой, как молодого дня
За рощей первое сиянье.[26]
О красках у Лермонтова мне пришлось довольно много говорить в очерке «Об эстетическом отношении Лермонтова к природе».[27] Но особенными мастерами в этой области явились новые французские поэты, с Бодлером и Верленом во главе, — вообще их заслугой надолго останется, кроме обогащения языка, повышение нашей эстетической чувствительности и увеличение шкалы наших художественных ощущений.
Майков, начиная со своих первых опытов, любил сочетания красок и остался верным этой любви до последних лет творчества.
Его ранний «Сон» (1839) представляет две группы сочетаний: сначала желтого, синего и белого, а затем золотого, темно-красного и палевого, а в пьесе «Мертвая зыбь», написанной в 1887 г., мы находим следующее сложное сочетание цветов:
Волны в свинцовом море бегут, обгоняя друг друга.
Хвастаясь друг перед другом трофеями битвы, клочьями синего неба.
Золотом и серебром отступающих туч, алой зари лоскутами.
Отмечу еще несколько красивых сочетаний:
1) Янтарный, кровавый и серебряный с пурпуровым отливом[28] (1841).
2) Черный с синим (1841), черный с розовым[29] (1839).
3) Воздушный пурпур, розы и золото[30] (1839).
4) Белый на белом[31] (сравни лермонтовское «Чернея на черной скале»).[32]
5) Лиловый, оранжевый и бледно-синий[33] (1844).
6) Коралл, опал и золото[34] (1841).
7) Палевый,[35] алый и белый[36] («Неаполитанский альбом» 1858–1859).
8) Лазурный и розовый[37] (1890).
9) Лазурный и красный (1857).
10) Серебряный и серебряный[38] (1858).
11) Рдяный, золотой, жемчужный, опаловый, синий[39] (1841). Есть у Майкова стихотворения, основанные исключительно на сочетании красок, например:
Румяный парус там стоит,
Что чайка на волнах ленивых,
И отблеск розовый бежит
На их лазурных переливах…[40]
(1887)
Весь эффект его «Грозы» (1887) тоже в сочетании красок:
…Как бы в испуге, тени
Бегут по золотым хлебам,
Промчался вихрь — пять-шесть мгновений,
И, в встречу солнечным лучам,
Встают с серебряным карнизом
Чрез все полнеба ворота,
И там, за занавесом сизым,
Сквозят и блеск, и темнота.
Вдруг, словно скатерть парчевую
Поспешно сдернул кто с полей,
И тьма за ней в погоню злую,
И все свирепей, и быстрей.
Все приведенные в этих сочетаниях краски — воздушные; между не воздушными я отметил у Майкова меньше сочетаний: черный с желтым[41] (кот и его глаза) (1855), черный с жемчужным и розовым[42] (волосы и розы), пестрый (лес), румяный (клен), зеленый (ельник), желтый (осинник), красный (мухомор)[43] (1853), зеленый (пруд), сочная бирюза (незабудка), белая (бабочка), голубая (стрекоза)[44] (1856).
Из двух соседних искусств на нашего поэта живопись производила, по-видимому, несравненно более сильное впечатление, чем музыка.
Его «первая акварель»[45] Айвазовскому написана с неподдельным и искренним одушевлением. Интересна самая форма пьесы: это поразительно легко и красиво построенный условный период в 15 строк. Кажется, что стихотворение прямо вылилось из души. А вслед за этой акварелью Майков написал еще 14 (1885–1890). Рядом с этим музыкальные впечатления у нашего поэта как-то не выходили из-под пера.
Его длинная «Импровизация» 1856 г. (на целых трех страницах и в шестистопных ямбах) состоит из передачи всевозможных музыкальных впечатлений, но при этом совершенно лишена единства и стройности.
Вообще, мне кажется, что Майков был слишком пластичен, слишком отчетлив и чужд символизма для передачи смутных эмоций музыки. Оттого-то в его импровизации есть, по-видимому, все формы эстетических волнений: и ужас, и нежность, и страсть, и моление, но в ней нет именно того особого музыкального колорита, который был так дивно и так сжато передан графом Ал. Толстым в известном, и пока чуть ли не единственном, перле нашей символической поэзии:
Он водил по струнам, упадали
Волоса на безумные очи.[46]
Другое стихотворение Майкова, передающее нам его музыкальный восторг, написано на юбилей Рубинштейна.[47] В нем больше стройности: поэту чудится в звуках рояля борьба двух исконно враждебных сил; но и здесь он только подставляет под поразившие его созвучия более близкий ему мир света, как будто музыку можно исчерпать образом, колоритом и даже движением. Лучше удалась Майкову передача голосов природы в красивой пьесе «Звуки ночи», написанной излюбленным майковским размером, торжественным александрийским стихом; но и здесь некоторые уподобления кажутся нам неестественными, например:
С разливов хоры жаб несутся, как глухие
Органа дальнего аккорды басовые.
В их металлическом сиянье и движенье
Мне чувствуется гул их вечного теченья.
Как совместилось у Майкова представление о музыке сфер с гулом от движения звезд: не есть ли гул отдаленная от нас смесь разнородных и неслаженных звуков, вполне чуждая музыкальности? Не лексическая ли здесь ошибка?
Скульптура отразилась у Майкова в целом ряде стихотворений. Таковы его ранние «Горы» (1841): он называет этим именем облака и сравнивает их с недоконченными мечтами и думами Зодчего природы.[48] Таков «Барельеф» (1842), «Мраморный фавн» (1841), «После посещения Ватиканского музея» (1845), «Анакреон скульптору» (1853) и «Мариэтта» (1886), а в стихотворении 1890 г. у него поэт
Отольет и отчеканит
В медном образе-мечту![49]
Большая часть поэтов выбирает себе какой-нибудь вид общения с природой, род спорта. Поэты будущего, может быть, окажутся велосипедистами или аэронавтами. Байрон был пловец, Гете-конькобежец, Лермонтов-наездник; больше всего между поэтами, по крайней мере нашими, было охотников: Тургенев, Толстые, Некрасов, Языков, Фет; Майков был страстным удильщиком, и это занятие, кажется, удивительно гармонировало с его созерцательной натурой и любовью к тишине солнечного дня, которая так ясно отразилась в его поэзии.
Преобладание живописных элементов его поэзии над музыкальными и, может быть, вообще зрительных восприятий над слуховыми сказалось у него, как у Гончарова, ясностью и отчетливостью изображения и выражения, нелюбовью ко всему искусственному, вычурному, расплывчатому, недосказанному и, наконец, слабой наклонностью к мистицизму. Язык Майкова выразителен и прост, несмотря на привычно торжественный тон его лирики. Манерность речи он ненавидел не менее вульгарности, и у него нигде нет искусственной опрощенности и пониженности слога. Стиль Майкова по справедливости заслуживает особого исследования. Но здесь мне приходится ограничиться лишь весьма немногими и беглыми замечаниями.
Сила майковской речи заключалась в ее естественном синтаксическом сложении {только не разговорном} и в живописных элементах, причем он славился особенно эпитетами, а также искусным подбором и составлением сложных слов.
Вот ряд примеров:
Для сложных слов:
орел широкобежный;[50] темноцветные маки;[51] плод сладко-сочный;[52] грот темно-пустынный;[53] над чашей среброзвонкой;[54] золотовласые, наяды;[55] Силен румянорожий;[56] на брегу зелено-теплых вод;[57] Апеннин верхи снеговенчанны, с чернокудрявой, смуглой головой;[58] лилово-сребристые горы, бред твой сквозьсонный;[59] со смугло-палевым классическим лицом;[60] в многомятежном море зла;[61] голубок среброкрылых;[62] самоуслада; миродержавная забота;[63] быстробежный и т. д.
