снегу – шале
благоговея друг оголивай
свою Ойле…
Такова далекая «звездочка» и мистерия ночи.
Ну а если не найдут удобного тихого местечка если везде подсматривают злые люди и вещи (тучка в мягкой обуви, подымающаяся торчком улица, заговорный нож вилка и карты) то можно все это надуть – уединиться при всех, впасть в транс от одного вздоха и тогда но только на мосту но и на Невской и в кабаке среди лакеев и пьяниц появится она с загадочной улыбкой как будто строгая с длинной и узкой рукой – вот оно счастье, блаженство неземное!
и когда я в небесном в тоске замираю
хозяйка с улыбкой предлагает мне чаю!..
Пьесы наших одиночек строятся по естественному шаблону: сперва хныканье, вздыхание и шопот, чарованье глазами сомнабул и змей, очами смотрящими по ту сторону жизни,
это томление разрешается экстазом – мгновением утонченного счастья «небесной муки» – и опять тишина и забвение
смерть –
от шепота к смертному храпу от голубых глаз величиной в рубль до медного пятака на глазах
и от диванов счастья до подушек гроба –
таков путь Саломеи, пьес Блока, Метерлинка и др.
Молодого сирийца предупреждают: не смотри так на луну, не смотри так долго на царевну – а то случиться несчастье!
но тот конечно не слушает ибо «царевна бледна… она как голубка, которая заблудилась… она как нарцис колеблемый ветром…»
(не оттого ли и у женщин Достоевского великое страдание в глазах и они так бледны?..)
Луна как женщина и женщина как больная луна
в воздухе реяние крыл смерти а все облиты томящим светом тоскующей Селены
танцует девственная Саломея-Селена и мутнеют глаза солдат, Парработа и Ирода
все заражены томностью танцующей луны но и сама Селена заражена – она покойник и она же гробница
она как слепая или парализованная смотрит только в одну сторону шаг за шагом подвигаясь туда
она тоже смотрит на белое, как лоно луны, когда она покоится на лоне моря, тело Иоканэана и шепчет:
«твои волосы похожи на гроздья черного винограда, что висят в виноградниках Эдома в стране эдомитов…
нет твои волосы ужасны… точно узел черных змей, которые вьются вокруг твоей шеи…»
и наконец:
– нет ничего краснее твоего рта… дай мне поцеловать твой рот… –
только поцеловать! но томность ее ядовита и смертельна для обоих: Саломея целует губы, как края обнаженной раны, но уже мертвые – живых ей никогда не поцеловать – и поцеловав умирает сама – иначе не могло быть – необычайная сила томления рождает такую смерть…
О. Уайльд был женщиной в теле мужчины – потому так понятны ему были именно такие переживания, не осуществление, а только желание мечта парадокс…
В то время как санинец заметит прежде всего упругие груди и колыхающиеся как у молодой кобылы бедра, а по другому даже мотор «как жеребец заржал», у мечтающих на первой плане бледные ноги, длинные руки, бездонные глаза и мечтательные губы…
. . . . . . . . . .
У Метерлинка также женщина еще пугливый ребенок (Пелеас и Мелизанда) а юноша как красная девушка и говорят они о чем-то для них тайном, шепотные слова откуда то, за третьей дверью – и все же их подслушивают, и когда они поцелуют друг друга – то умрут…
Простые вещи у Метерлинка одухотворяются ибо они должны быть томными, должны одухотворить закачать и вызвать экстаз…
Простое слово повторят 100 раз подряд фантазия убогая словарь ничтожный и вот – извиваются изламываются – все сделают чтобы преобразить мир по своему вызвать чудо – ибо их жизнь должна быть напряженной особенной и во что бы то ни стало – красивой! в этом смысл их жизни!
. . . . . . . . . .
У А. Блока в «Балаганчике» от невесты к смерти даже перехода нет – это одно и то же и заведуют всей этим – мистики (думаем что тут небольшая ошибка в слове)…
В «Незнакомке» вздыхает семинарист (сцена в кабаке): и танцовала она, милый друг ты мой, как небесное создание.
– Эка эка Васинька-то наш размечтался заалел как маков цвет! А что она тебе за любовь-то? За любовь-то что? а?..
– Так бы вот взял ее и унес бы от нескромные взоров и на улице плясала бы она передо мной на белой снегу как птица летала бы. И откуда мои крылья взялись – сам бы полетел бы за ней над белыми снегами…
Это те же самые белые голуби Саломеи – образ невинности!
Но семинарист не одинок в своем одиночестве – все вздыхают по Незнакомке – и юный поэт и старый звездочет и даже светские дамы!..
в вот среди излияний этих верные сердец раздается зловещее –
и «все вертится кажется перевернется сейчас. Корабли на обоях плывут вспенивая голубые воды. Одну минуту кажется что все стоит вверх ногами». Такова ремарка; а ведь кажется простое словечко вроде три бери и ничего страшного и грозного в нем нет.
Но если вы внюхаетесь в него – то вас сразу ушибет особый острый запах и озарит.
Так вот что значит бри и почему он повис тут в воздухе!..
Ницше как амазонка не мог найти достойной пары и вечно-женственное ему заменила мудрость.
«Мудрость есть женщина – признался базельский отшельник – я хотел бы иметь от нее ребенка».
И так много лет он наслаждался своею мудростью и одиночеством.
И, как поэт, воспел божество весело танцующее на острых ледяных вершинах. Он был поэтом но полюбил отвлеченную мудрость потому что любил одиночество, и бежал от книги (трижды опостылевшей) хотя весь был пропитая ею даже больше, чем одиночеством.
Это был демон дерзкий до головокружения и утешало его лишь одно – божество сотканное из электрических да и нет, легконогое с воздушный станом, предчувствие босоножек Дункан, воплощение танцующей Саломеи – «выше выше подымайте свои ноги!»
И снова то же: ужас ссоры одинокого со всеми и сладкий мир и мир в границах я.
Философские умы издревле были одиноки – и тень Ницше Канта в Шопенгауэра решительно бы потеряла свое значение без одиночества.
В прошлой г. Вл. Эрн утрамбовывая свою речь гносеологическими формулами доказывая что Кант в
