или «грязным педиком», я запущу в него стулом – поскольку опасаюсь, что слабыми ударами своих кулаков не добьюсь никакого результата. В 80-е годы я начал свою карьеру литературного обозревателя в журнале Globe. В 2000 году я выступил против рекламного расизма в романе «99 франков». Я снял фильм, где говорилось про однополый брак, еще до легализации этого института во Франции («Любовь живет три года», 2011 год). Я написал роман и сделал по нему фильм, чтобы бороться с сексизмом, расизмом, трансфобией и педофилией в мире моды (роман «Помогите прощению» – в 2007 году, фильм «Идеаль» – в 2016 году). Я даже был юмористом в утренней передаче радиостанции France Inter в течение трех сезонов, то есть доказательство моего конформизма не вызывает сомнений. Но сегодня я вынужден признать, что политкорректность разрушает свободу слова множеством способов, каждый из которых выглядит весьма благообразно. Общей чертой между санитарным кризисом и культурой отмены является сверхчувствительность. Мы вступили в изнеженную эпоху. И уже не просто не соглашаемся быть больными, но и отказываемся быть раздосадованными. Каждый из нас готов на время стать сыщиком: на улице, если увидит прохожего без маски, и в Twitter, если кто-то напишет фразу, которая нам не понравится. Мы критикуем полицейское государство, хотя проблема в нас самих: гражданах-полицейских. Почему все вдруг стали такими обидчивыми?
Борьба с дискриминацией приводит к тому, что мы дисквалифицируем книги из-за пола их автора, его судимости, даты его рождения, его социального происхождения или цвета кожи. В конечном итоге мы требуем запретить произведения, автор которых не является примерным гражданином, или чья биография не соответствует предмету, о котором он говорит, и выбрасываем лишнее из рукописи, содержащей отрывки, способные оскорбить то или иное меньшинство. Одни требуют, чтобы мы перестали приглашать в СМИ авторов, с которыми они не согласны; другие хвастаются, что больше не читают произведений, написанных лицами мужского пола. Идея политкорректности изначально была благородной, но у нее был один изъян: она предполагала, что у литературы есть миссия, состоящая в том, чтобы возвышать сознание, указывать путь к лучшему миру, говорить о хорошем, не увлекаясь плохим, наставлять народные массы и вести их к совершенному счастью.
Однако роль литературы совсем не в этом. Как написал Филипп Соллерс в своей последней книге: «Литература служит не для того, чтобы говорить о хорошем. Она будоражит» («Секретный агент», 2021). В Нидерландах социальные сети раскритиковали голландскую переводчицу американской поэтессы Аманды Горман за то, что она белая. Перед лицом столь масштабной и злобной полемики Марика Лукас Рейневелд вынуждена была отказаться от участия в этом проекте. Итак, мы входим в мир, где переводить чернокожих должны только чернокожие. Это отрицание открытости. Я всегда считал, что литература служит именно для того, чтобы узнавать то, чего не знаешь. Переводчица ничего не «присваивала»: она пыталась поставить себя на место другой женщины. Единственное, что от нее требовалось, это обладать талантом. Писатель, который говорит о том, в чем он не разбирается, может быть не менее блистательным, чем писатель, который говорит о том, в чем он разбирается. Литература должна позволять творцам воображать себе такую жизнь, которая отличается от их собственной. Все дело в любознательности. Панург говорит Пантагрюэлю, что он голоден, на тринадцати языках, включая греческий, латынь, баскский и три языка, выдуманных самим Рабле. Литература – это жажда общения с чем-то посторонним, чужим. Это желание объять весь мир. Если препятствовать писателям говорить о жизни других и на их языке, то с таким же успехом можно было бы немедленно закрыть границы, запретить поездки и окончательно отделить людей друг от друга. Ой, извините, именно это сейчас и происходит.
У одних произведений исправляют названия (роман «Десять негритят» Агаты Кристи переименован в «Их было десять»), другие произведения требуют полностью изъять из книжных магазинов (дневники Мацнеффа). «Спящую красавицу» обвиняют в пропаганде изнасилований, «Унесенных ветром» считают расистским романом, как и «Книгу джунглей» Киплинга. «Кармен» критикуют за инсценировку феминицида, но что делать с Бернаром-Мари Кольтесом и его «Битвой негра с собаками» (1980)? Стоит ли переименовать эту пьесу в «Битву пострадавших от расизма с семейством псовых»? А что сказать про «Как заниматься любовью с негром, не выбиваясь из сил» Дани Лаферьера (1985), первый гиперпровокационный роман члена Французской Академии гаитянского происхождения, рассказывающий о безудержной сексуальной жизни молодого чернокожего, который спит с белыми девушками в Монреале под звуки джаза, чтобы отомстить за рабовладельчество? Изымаем из книжных магазинов или нет?
Издатель Брюса Вагнера попросил его вырезать слово «толстый» (fat). Он описывал тучного человека и выбрал это прилагательное. Ему посоветовали написать «крупный» или «с лишним весом», но не «толстый». Брюс покинул его издательство и опубликовал свою последнюю книгу прямо в интернете. В Соединенных Штатах студенты филологического факультета, шокированные «Великим Гэтсби», призывают сделать trigger warnings (предупреждение о том, что материал может провоцировать болезненные переживания или вызывать воспоминания о пережитой травме), чтобы заранее известить чувствительных читателей о том, что Том Бьюкенен жестоко преследует свою жену Дейзи.
Филипп Мюрэ был прав: «Со времен „Империи Добра" добро ухудшилось».
В 2020 году я встретился с двумя репортерами The New York Times – Норимицу Ониши и Констаном Меэ, которые стремились очистить французскую литературную среду: такая борьба заслуживает похвал, тут есть над чем поработать. Они упрекали членов жюри премии «Ренодо» за то, что они старые и на 90 % – мужчины. Я ответил им, что сделаю все возможное, чтобы ускорить смерть моих пожилых коллег, дабы заменить их женщинами. К тому же они не понимали, почему члены жюри избираются пожизненно, а не обновляются ежегодно, как это происходит с британской Букеровской премией и американской Пулитцеровский премией. Я сказал, что не несу ответственности за устав, высеченный в камне столетие назад, и что давление издателей, силовые игры, привязанности и перебранки, городские обеды, оказание любезностей и интимные связи в любых ситуациях, как ни странно, привели к лучшему списку удостоенных награды, чем квоты, паритет, прозрачность и «книги для хорошего самочувствия» (feel good books) англосаксонских премий. И даже как политкорректный писатель, я отмечаю, что так называемая исковерканная вселенная, в которой я вращаюсь в течение тридцати лет, дает возможность для зарождения более свободных, новаторских, провокационных и изобретательных книг, чем диктатура конформизма, с ее обратной дискриминацией и запоздалым чувством вины. Хотим ли мы, чтобы французские литературные премии равнялись на систему «Оскара» в Соединенных Штатах, где отныне при подаче заявки в категорию
