Он всегда представлял себя первым среди сверстников покидающим этот бренный мир. Да, вроде бы, так все и выглядело, к этому все и шло. Помнится, однажды среди ночи он сопровождал приболевшую жену. Возникавшая из неведомых больничных глубин нянечка приемного покоя, взглянув на них, недовольно объявила: “Женщина, идите, а больной пусть остается”, — и почти всегда нечто подобное.
А на море было весело. Очень весело. Молодые, здоровые. Купались, пили недорогое вино, беспрестанно рассуждали о серьезном и значимом. Он любовался на нее — стройную, крепкую, загорелую. Тело ее не то чтобы было совершенно, но как будто не ведало изъяна ни в малой своей части. Он-то сам выглядел вполне нескладным — длинный, несоразмерно мышечному наполнению конечностей и туловища. Но в его нелепости и неуклюжести было определенное обаяние. И опять-таки — молодость.
Да, собственно, это самое его обаяние было отнюдь не в той недоделанной телесности, а в интеллекте и, как тогда особо отмечали, духовности. Да, таким он именно и был. Я знал таковых немало. Оборачиваясь на те времена, действительно, в подобных персонажах можно обнаружить, то есть в них, несомненно, наличествовала некая привлекательность и неложная сила противостояния окружающим обстоятельствам жизни. Сейчас как-то все испарилось. Вернее, перекроилось. Просто жизнь, ее финансово-экономическая и социальная, простите за выражение, организация и практика не способствуют расцвету подобных явлений и проявлений. А раньше-то вот, при всех тяготах и свирепствованиях, как раз и способствовала. То есть на отходах основного экономического и идеологического производства такое и такие заводились в уголках да щелях. И были не последними фигурантами в раскладе общественных сил по уровню своего нравственного и культурного влияния. Авторитетами были. Хотя, конечно, в достаточно узкой части общества, но как раз имевшей определенное влияние на всю тогдашнюю жизнь.
Ну да ладно. Это старые неразрешенные споры и спекуляции.
После той поездки на море и поженились. Он сразу же получил место в одном из многочисленных академических институтов, где и засел мирно на долгие годы среди таких же негромких и упорных. Она пристроилась в некую специальную программу по кавказским языкам. На этой почве объявилось огромное количество жизнерадостных и горделивых горских друзей. В основном тбилисских. Временами они заполоняли всю их небольшую квартирку, отчего ему становилось неуютно. Особенно не по себе было в самом Тбилиси, где их окружали такой прямо-таки нечеловеческой заботой и вниманием, что становилось просто страшно: чем он сможет отплатить во время ответного визита. Но все оказывалось проще. Они и в Москве исполняли ту же роль неугомонных хозяев. Такие были энтузиастические ухватки этой нации в описываемые времена. Жене не были свойственны его комплексы. Она легко и с азартом включалась в шумные и этикетные игры, застолье и веселье.
— Юлия, Юлия! — восклицали горячие гости, целовали ей ручки, пили ее здоровье и галантно извинялись перед ним. Он скромно улыбался в ответ. Но все это никогда не заходило дальше куртуазного ухаживания и комплиментов. Во всяком случае, так ему представлялось. А коли представлялось — так оно и было. На сей счет можно припомнить одно старинное предположение, что мир есть воля и представление. Вот он и представлял. Впрочем, как мне кажется, нисколько не ошибаясь.
Им подали креветки — большие и малые, свернутые розовыми нежными колечками с жесткими сопротивляющимися хвостиками. Он посмотрел, каким образом она принялась разделываться с ними, и последовал ее примеру. Особо отметил, как после очередной сокрушенной креветки она непринужденно свешивала кисти рук с легко оттопыренными пальчиками, на которых чуть-чуть поблескивали капли какого-то перламутрового соуса. Что-то, что-то напоминает! Откуда это? Но припомнить не смог.
— Знаешь, — они уже перешли на “ты”, несмотря на его упорное поначалу “вы” да “вы”, — в Нью-Йорке тоже немало японских ресторанов, но вот такого гриля не встречала. А в Японии помню ресторан, где перед каждым располагалась подобная же, только гораздо меньшего размера раскаленная плита и груды мяса с овощами. Все нужно делать самому. Знаешь, как называлось?
— Ну, наверное, — естественно, ничего не приходило на ум. — Наверное…
— Да, не наверное, а точно — чингисхан. Чингисхан. Видимо, с монголами пришло.
— Да-ааа, — не очень подивился он.
Так же легко по новому времени жена оставила свои малооплачиваемые и малопрестижные языковедческие штудии ради никому тогда не ведомого занятия недвижимостью. Все стало продаваться. Жилища тоже. Она начала покупать и реализовывать их. И, надо заметить, весьма преуспела в том. На удивление всем, прежде ее знававшим, стремительно обратившись в то, что ныне магически именуется “бизнесвумен”.
“Юлия Владимировна, Юлия Владимировна!”
Он спокойно переносил перемены в ее статусе, достатке и поведении. Ну, достаток касался их обоих. Как, впрочем, и быт. И распорядок жизни. Ее голос, интонации, движения стали гораздо стремительнее и решительнее.
А куда спешить простому филологу? Разве только домой, к телевизору, к матчу ЦСКА—“Динамо”. Хотя нет, нет, он болел за “Спартак”. Причем с детства. В этой страсти с самых юных времен немалыми сотоварищами ему являлись ученые друзья, академические филологи.
Детей у них не было. Родители проживали далеко.
И тут все поменялось. Все заспешили.
У него появился компьютер. Вещь в общем-то несложная, но он постоянно впадал в панику.
— Юлька, Юлька, опять текст пропал! — взвивался он в своей комнате.
Она приходила, наклонялась над ним. От нее пахло тонким парфюмом. Он дергался головой в ее сторону. Она через его плечо легкими пальцами пробегала по клавишам, и проклятый текст появлялся. Он вздыхал и качал головой.
— Интеллектуал-лллл, — ласково укоряла она.
Убегала в ванную. Прибегала, уже по-деловому одетая, со щеткой в голове. Густые волосы сопротивлялись. Склонившись к правому плечу, она яростно вырывала из них проклятую щетку.
— Слышь, вчера выхожу из офиса, стоит мужик у собачьей кучи и эдак раздумчиво произносит: “Как только такое человек может взять себе в ум?”.
— Понимаю, понимаю, — сразу же понимал он. — Только я имею дело с человеческими экскрементами. Точнее, экскрементами его головы.
— Все ты про себя да про себя. Ну, побежала. У меня встреча.
— Давай.
— Если что — по мобильнику, — быстро чмокала и исчезала.
Количество ее клиентов и встреч нарастало. Его это нисколько не тревожило. Даже устраивало. Больше оставалось свободного времени для работы. В институт стало ходить необязательно, особенно за те гроши, которые теперь там отчисляли. Да и с деньгами жены он сам, вернее, она спокойно, без особого ущерба для семейного бюджета могла бы содержать пару-другую таких вот научных особей. Она воспринимала эту породу людей (к которой, впрочем, совсем недавно принадлежала и сама) вполне спокойно и насмешливо. Но никогда сего не оговаривала вслух, не желая его обидеть. Несомненно, новые заботы, новый круг людей, их, так сказать, менталитет, приоритеты и даже словарь оказывали медленное, но неодолимое влияние. Он иногда досадливо указывал ей на это. Она срывалась совсем редко.
— Не нравится? Что, это мне прямо-таки ни с чем не сравнимое удовольствие доставляет?! Сам тогда зарабатывай деньги!
Аргументы были не совсем аккуратны, вернее, некорректны, но и неотразимы в то же самое время. Просто убийственны. Он молчал.
— Извини. Мне тоже нелегко, — примирительно завершала она неприятный разговор.
Он, естественно, не мог ни простить, ни не простить. Налицо был факт прямого иждивенчества, ныне не оправдываемый никакими прежде безотказно работавшими высокими идеологическими целями и миссиями.
Он сидел в своем кабинете. По привычке на диване, в стороне от огромного новейшего стола, купленного специально для подобных вот академических занятий, и маленьким заточенным карандашиком водил по страницам великих книг, отмечая строчки, в былые времена могущие бы всколыхнуть миллионы чувствительных российских сердец. Да, в былые времена. Именно что.
Несколько дней они обитали в своем Океанском Клубе вполне независимо. Пасмурным утром ее неизменно можно было обнаружить в голубом бассейне. Он так же неизменно появлялся на своем балкончике с кошкой.
Познакомились в супермаркете. Он стоял в кассу и читал очередную изучаемую книгу. Она оказалась сзади. Через плечо заметила текст, набранный моментально узнаваемой кириллицей. Подождала, пока он отвлечется от чтения, и спросила:
— Вы говорите по-русски?
Именно что не: “Вы русский?”, а: “Вы говорите по-русски?” — кто его знает, может, какой шведско-голландско-хорватский славист.
