Ознакомительная версия.
Начиная с Рабле, список (который со времен античности был почти pis alter, крайним средством, способом выразить невыразимое, вымученным каталогом, составляемым в тихой надежде случайно набрести на форму, что сведет воедино множество разрозненных свойств) превращается в поэтический акт, исполняемый из чистой любви к деформации. Рабле положил начало поэтике списка ради списка, поэтике списка избыточного.
Только страсть к избыточности могла вдохновить барочного сказочника Джамбаттисту Базиле вставить в рассказ о семи братьях, которые по вине собственной сестры превратились в голубей (в сборнике «Сказка сказок, или Забава для малых ребят»), бесконечное перечисление названий птиц: коршуны, ястребы, соколы, камышницы, бекасы, щеглы, дятлы, сойки, совы, филины, галки, грачи, скворцы, кулики, петухи, курицы и цыплята, индюки, дрозды, зяблики, синицы, корольки-крапивники, чибисы, коноплянки, зеленушки, клесты, мухоловки, жаворонки, ржанки, зимородки, трясогузки, малиновки, клесты, воробьи, утки, рябинники, вяхири, снегири. Движимый именно любовью к избыточности, Роберт Бертон, описывая в «Анатомии меланхолии» (книга 2, часть 2) безобразную женщину, растянул поток брани и оскорблений на много страниц. Именно из любви к избыточности Джамбаттиста Марино в 10 песне своего «Адониса» посвятил каскад строк перечислению плодов человеческого труда: «астролябии и альманахи, силки, скребки и отмычки, клетки, бедламы, плащи, ларцы из ракушек и мешки, лабиринты, отвесы и ватерпасы, игральные кости, карты, мяч, доска и шахматы, погремушки, шкив, плотничий бурав, бобина, мотовило, подъемный бугель, часы, кубы для перегонки, сосуды-декантеры, мембраны и реторты, полные ветром шары и мехи, вздутые мыльные пузыри, дыма столбы, крапивные листья, тыквенный цвет, зеленые и желтые перья, пауки, скарабеи, сверчки, муравьи, осы, комары, светляки и мотыльки, мыши, кошки, шелкопряды и сотни иных удивительных изделий и животных; видишь все это и прочие дивные дива в количествах знатных»[79].
Следуя той же любви к избыточности, Виктор Гюго в романе «Девяносто третий год» (книга 2, часть 3), стремясь донести до читателя ощущение грандиозности республиканского Конвента, на протяжении многих страниц перечисляет имена его участников, превратив архивный документ в головокружительный литературный прием. Стоит ли говорить, что сам по себе перечень случаев использования в литературе избыточных, непомерно длинных списков, если его составить, будет непомерно длинен и избыточен.
Однако необузданность списка вовсе не обязательно подразумевает несочетаемость, бессвязность его элементов: перечень может быть избыточным (вспомним хотя бы список игр, в которые играл Гаргантюа), но при этом вполне связным и гармоничным (у Рабле в логической последовательности перечислены варианты времяпрепровождения героя). Таким образом, существуют перечни, связные в своей избыточности, а также иные, которые могут даже быть не особенно длинны, но в которых намеренно объединены предметы, лишенные какой бы то ни было видимой связи. Перечни второго типа являются примерами хаотичного перечисления.
Пожалуй, лучшим примером удачного сочетания неуемности и последовательности служит описание цветов в саду Параду в романе Золя «Проступок аббата Муре». Образцовый случай хаотичного перечисления — список названий, имен и предметов в песне Коула Портера You're the Top!: Колизей, Лувр-музей, мелодия из Штрауса, от Бенделя берет, шекспировский сонет, Микки-Маус, Нил, башня Пизы, улыбка Моны Лизы, Махатма Ганди, коньяк «Наполеон», багряный свет летней ночи в Испании, Национальная галерея, целлофан, индейка к обеду, доллар Кулиджа, легкая поступь Фреда Астера, драма О'Нила, «Портрет матери» Уистлера, камамбер, роза, «Ад» Данте, нос великого Дюранте, танец на Бали, горячий тамали, ангел, Боттичелли, Ките, Шелли, напиток Овальтин, благостыня, луна за плечами Мэй Уэст, вальдорфский салат, баллада Берлина, лодки на глади залива Зюйдерзее, голландские живописцы, леди Астор, брокколи, романс… Хотя данному перечню нельзя отказать в некоторой целостности — ведь в нем Портер перечисляет вещи, которые в его понимании столь же прекрасны, как и его возлюбленная. Мы можем критиковать его за отсутствие избирательности в перечне ценностей, но не за отсутствие логики.
Хаотичное перечисление — отнюдь не то же самое, что поток сознания. Все внутренние монологи у Джойса могли бы казаться случайным скоплением абсолютно разнородных элементов, если бы их не связывал воедино тот факт, что все они всплывают в сознании одного персонажа, в определенном порядке, в силу ассоциаций, которые автор вовсе не обязан пояснять.
Изображенный Томасом Пинчоном в первой главе «Радуги тяготения» стол Тайрона Слотропа, без сомнения, хаотичен, однако его описание — нет. То же и с описанием хаоса, царящего на кухне у Леопольда Блума в «Улиссе» Джойса. Трудно сказать, связную или хаотичную избыточность представляет собой перечень того, что увидел Жорж Перек за один день, проведенный на парижской площади Сен-Сюльпис (Tentative d'epuisement d'un lieu parisien, «Попытка исчерпания одного парижского места»). Да, его список поневоле случаен и беспорядочен: наверняка в тот день на площади произошла сотня тысяч событий, Переком не замеченных и не описанных. Однако сам факт, что в списке значится только то, что Перек заметил, делает список однородным.
К числу избыточных, но однородных перечней можно также отнести изображение бойни в романе Альфреда Дёблина «Берлин, Александер-плац». В теории текст Дёблина должен представлять собою упорядоченное описание мясоперерабатывающего комбината и того, что там происходит; однако при попытке понять, как устроено предприятие и какова логическая последовательность производственного цикла, читатель сталкивается с определенными трудностями, захлебываясь в густом потоке изливаемых на него подробностей, цифр, сгустков крови и гуртов напуганных поросят. Ужас Дёблиновой скотобойни — в потоке мельчайших деталей, захлестывающем ошеломленного читателя. Любой подразумеваемый порядок просто распадается в этом хаосе сумасшедшего скотства, которое пророчески намекает на бойни грядущего.
Описанная Дёблином скотобойня во многом сродни столу Слотропа в романе Пинчона: в обоих случаях мы имеем дело с упорядоченным изображением абсолютного хаоса. Эти (и подобные) псевдохаотичные перечисления вдохновляли меня во время написания главы 28 романа «Баудолино».
Мой герой Баудолино и его друзья направляются к легендарному царству пресвитера Иоанна. Внезапно они выходят на берег Самбатиона — реки, которая в иудаистской традиции представлялась состоящей не из воды, а из камней. Бушующие потоки песка и камня производили оглушительный шум, разносившийся на расстояние дневного перехода. Каменный поток замирал с началом Субботы, и лишь до окончания Субботы путники могли перебраться на другой берег.
Я вообразил, что состоящая из мертвого вещества река обязана быть хаотичной, особенно если все камни несхожи друг с другом по цвету, размеру и прочности. Из «Естественной истории» Плиния Старшего я позаимствовал удивительный перечень минералов, сами названия которых звучали в унисон, придавая моему перечислению дополнительную «музыкальность». Приведу несколько отрывков из созданного мною каталога:
Это было грандиозное движение валунов и грунта, неостановимое, и в нем переваливались грудами огромных бесформенных жерновов угловатые плиты, с гранями режущими, как железо, крупные, наподобие надгробий, а между плитами шелестели гравий, щебенка, дресва, битыши и голыши. Пролетая с одинаковой скоростью, будто брошенные шквалом, осколки травертина колотились друг о друга, по ним скользили крупные отпадыши скал, замедляясь в местах, где они попадали на каменную крошку; в промежутках круглые булыжники, отполированные, как водой, постоянным скольжением по камням и через камни, подлетали высоко в воздух, сталкивались между собой с сухими щелчками и засасывались теми же воронками, которые сами образовывали, когда летели вместе. Посередине коловратных вихрей и над водоворотами формировались выхлопы песка, пузыри гипса, облака брызг, пена из пемзы, ручьи мальты.
Там и сям река выплескивала грязь и кремни, путники едва уворачивались и прикрывали лица. <…>
На третий день замаячила на горизонте громада высоченных гор, они оказались между кряжей, отроги загородили собой небо, и трудно было идти по узчайшей тропке без малейшего намека на скорый выход, а задирая голову в стремнине, в выси видеть только малый кусочек неба и едва различимые облака, облеплявшие недосягаемый пик. С тех самых круч, из балки, можно даже сказать, щелки в толщине монолита, вырывался Самбатион: кипяток песчаника, клокотание туфа, взбрызги каменных капель, толкотня твердых тел, булькотание почвы, брыканье комков, преполнение брения, кропление глины постепенно преображались в бесперебойную струю, исторгавшуюся оттуда и переходившую в быстрину на стрежне, в беге к неизмеримому океану песка.
Ознакомительная версия.
