Ознакомительная версия.
Наши друзья потратили день, тщась объехать ущелье и найти переезд над верховьем реки, но все без толку. <…>
Друзья решили спускаться обратно по течению реки… В конце концов, примерно на пятый день дороги, на пятую ночь, такую же знойную, как день, они заприметили, что толковище и вздохи течения переменили свой звук. Река заторопилась, в ее потоке образовались рукава, быстрые струи перепихивали горбы базальта, будто солому, и слышался далекий гром. Потом, закипая, Самбатион распрыскивался на мириады протоков, внедряющихся в гущу горных рытвин, как пальцы вдавливаются в глинную глыбу. Рокочущие овраги проникали в недра и через скальные прорывы, сулившие путникам проход, рвались на волю с резким ревом и злобно вываливались в дол. Внезапно, после длительного объезда, к которому их вынудило бездорожье у берегов, побиваемых каменным градом, путники выскакали на гладкое плоскогорье и обнаружили, что Самбатион далеко под ними в этой точке исчезает, просто рушится в истую прорву ада. Там перекаты помогали низвергнуться с десятков порогов, снижавшихся амфитеатром, камням в неизмеримые и последние завороты, в рыкающий буерак, в граниты, в зажоры битумов, в буруны квасцов, в завой сланцев, в тряску алабандинов у подрытой береговой крутизны. А на тонкой и рясной пыли, которая из пучины изрыгалась вверх, то есть, вернее, вниз, на взгляды тех, кто созерцал, заглядывая в пропасть, как будто с вершины башни, плясали солнечные блики и отлетали от каждой кремнистой капли, рождая громадную радугу, которая, так как каждое вещество отталкивало лучи с особым собственным преломлением, покорно собственной природе, переливалась тем многообразием раскрасок, какое не встречается никогда на обычном небе, где восстают обычные радуги после скоротечных летних гроз. Тут над камнями, похоже, радуга была назначена разбрызгивать зарницы вечно, никогда не рассеиваясь.
Переливаться от багреца, от кровавика с киноварью до стальной искристой черноты атрамента, от желтизны аурипигментной зерни к пронзительной оранжевости, от лазури армения к белизне обызвествленных ракушных черепков и к прозелени малахита, от блистающего серебряка к постепенно бледнеющему шафрану, от режущего глаз реальгара к высморку зеленоватой земной слизи, то иссыхающей в бледноту хризоколлы, то расцветающей всеми оттенками изголуба-фиолетового блеска; сверкать сусальным золотом, червцом, пережженными белилами, алеть смолянистым сандараком, играть оттенками седого мела и прозорливой чистотой алебастра.
Ни один из людских голосов не мог бы различиться в этом лязге, и ни один из путников не собирался произносить слова. Они глядели на агонию Самбатиона, свирепствовавшего на неминуемый свой жребий: ввергаться в черево земли, и тщившегося захватить за собой все, что могло им быть ухвачено по дороге, под скрежетание камней, в знак сокрушения о своей немочи и недоле.
Бывает, что список обретает черты хаотичности от переполняющего его гнева, ненависти, злобы, потоков оскорблений. Типичный пример — строки из «Безделиц для погрома» (Bagatelles pour ип massacre) Луи-Фердинанда Селина, в которых он изливает потоки брани, в кои-то веки направленные не на евреев, а на Советскую Россию:
К черту! К дьяволу! Чтоб им сдохнуть! Чертово отродье! 487 миллионов! Козлокозаки долбанутые! Quid? Quid? Quod? Сифилиславия паршивая! Quid? От заславяненной Балтики до Чернобелого моря? Quam? Гады балканые! Псы поганые! Похаблёбка огуречная! Зануды! Отрыжки! Дерьмоглоты! Чхал я на вас! Огромную кучу! Достали! Тыкваква! Бурдаки? Кишмя кишат! Волгарончики! Монголявки! Татароны! Расстахановцы! Жоподовичи! Четыреста тысяч мирьяметров верст сраноклятой степи, сплошь ништяк заполошник! Сукозлы! Везувня! Потопень! Сморчки маргавённые! Чтоб вам в очко вонючее царибнуться! Усталин Воровшилов! Сверхпланки недоделанные! Транссиберия![80].
Кажется, что невозможно однозначно счесть какое бы то ни было перечисление хаотичным, поскольку с определенной точки зрения элементы любого списка в какой-то степени взаимосвязаны. Собственно, нельзя назвать беспорядочным даже перечень, элементами которого будут метла, неполный экземпляр биографии Галена, заспиртованный зародыш и (если процитировать Лотреа-мона) зонтик и анатомический стол. Следует лишь установить, что речь идет о списке предметов из подвала медицинского факультета. Список, состоящий из Иисуса, Цезаря, Цицерона, Людовика IX, Раймунда Луллия, Жанны д'Арк, Жиля де Ре, Дамьена, Линкольна, Муссолини, Кеннеди и Саддама Хусейна, становится однородным в то мгновение, когда мы замечаем, что все эти люди умерли насильственной смертью.
Тем не менее примеры поистине хаотичного перечисления, предваряющего умопомрачительные списки сюрреалистов, можно найти в стихотворении Рембо Le bateau ivre («Пьяный корабль»). Кстати, если уж мы заговорили о Рембо, следует отметить, что один ученый предложил различать случаи конъюнктивного и дизъюнктивного перечисления[81]. Все приведенные мною выше примеры относятся к перечням конъюнктивного типа: в каждом из них элементы списка образуют связное целое, поскольку воспринимаются в рамках одного контекста. Дизъюнктивное же перечисление, напротив, отражает распад, дробление, своего рода шизофрению субъекта, который находится во власти разрозненных впечатлений, но никак не может собрать их воедино. Именно от понятия дизъюнктивного перечисления отталкивался Лео Шпитцер при создании своей концепции хаотичного перечисления[82]. В качестве примера он приводил следующие стихи из «Озарений» Рембо:
В саду есть птица, — ее песня останавливает вас и заставляет краснеть.
Есть часы, которые не бьют.
Есть яма с гнездом белых зверьков.
Есть собор, который опускается, и озеро, которое подымается.
Есть маленькая повозка, которая оставлена в тростнике или мчится вниз по тропинке, вся в лентах.
Есть труппа маленьких актеров в костюмах; их можно увидеть сквозь опушку леса на дороге.
И, наконец, когда вы голодны и хотите пить, есть кто-нибудь, кто вас прогонит.
Пер. Ф. Сологуба
Примеров хаотического перечисления в литературе не счесть, от Пабло Неруды до Жака Превера, и вплоть до «Космикомиксов» Итало Кальвино, в которых описывается беспорядочное формирование поверхности Земли под влиянием метеоритного дождя. Сам Кальвино назвал свой перечень «абсурдной мешаниной» и пояснил: «Мне нравилось представлять, что между этими столь несообразными предметами проскальзывает таинственная связь, которую я призван уловить»[83]. Однако самым лучшим, самым хаотичным из всех литературных перечней, несомненно, является перечень животных из якобы китайской энциклопедии «Небесная империя благодетельных знаний», придуманный Борхесом для рассказа «Аналитический язык Джона Уилкинса» и цитируемый Мишелем Фуко в предисловии к книге «Слова и вещи». В энциклопедии Борхеса животные подразделяются на а) принадлежащих Императору, б) набальзамированных, в) прирученных, г) молочных поросят, д) сирен, е) сказочных, ж) бродячих собак, з) включенных в эту классификацию, и) бегающих как сумасшедшие, к) бесчисленных, л) нарисованных тончайшей кистью из верблюжьей шерсти, м) прочих, н) разбивших цветочную вазу, о) похожих издали на мух[84].
Примеры связной избыточности и хаотичного перечисления в литературе нового времени заметно отличаются от древних перечней. Гомер, как мы наблюдали, использовал списки, потому что ему недоставало слов для всеобъемлющего описания предмета, то есть топос невыразимости столетиями играл в поэтике списков определяющую роль. Однако, лишь взглянув на списки Джойса или Борхеса, понимаешь, что составлены они не потому, что авторы не могли подобрать слов, но из желания хватить через край, объять необъятное, упиться словами, из любви к веселой науке множественности и безграничности (изредка переходящей в одержимость). Список становится способом перетасовать установившийся миропорядок, почти в соответствии с придуманным Тезауро методом накапливать свойства, чтобы выявить новые связи между несопоставимыми вещами или как минимум поставить под сомнение связи общепринятые. Таким образом, хаотичный список превратился в один из инструментов объявленной борьбы за переиначивание установленных форм, которую по-своему вели футуризм, кубизм, дадаизм, сюрреализм и неореализм.
Однако выдуманный Борхесом перечень животных не просто ставит под сомнение все критерии соответствия элементов, но осмысленно глумится над парадоксами теории множеств. Он наносит удар по любому разумному критерию классификации, поскольку непонятно, в чем смысл размещения пункта «прочие» (то есть «и так далее») не в конце списка, для обозначения любых возможных дополнительных его элементов, но между элементами самого списка. И это еще не все. Хуже всего, что в число элементов, которые призван классифицировать перечень, попадают «те, что включены в данную классификацию». Всякий, кто знаком с математической логикой, без труда углядит здесь парадокс, сформулированный юным Бертраном Расселом в качестве возражения теориям Фреге: если нормальным мы считаем то множество, что не включает в качестве элемента самое себя (множество всех кошек — это не кошка, но концепт), а ненормальным называем множество, которое самое себя в качестве элемента содержит (множество всех концептов есть концепт), то как определить множество, содержащее в себе все нормальные множества? Если считать такое множество нормальным, то перед нами будет неполное множество, так как оно не включает самое себя; если же считать его ненормальным, то перед нами будет нелогичное множество, поскольку, наряду со всеми нормальными, мы были вынуждены включить в него одно ненормальное множество. Борхес в своем перечне обыгрывает именно этот парадокс. Если список животных — нормальное множество, то не должен включать себя, а список Борхеса самое себя включает. Если же перед нами ненормальное множество, то список непоследователен, потому что в ряду животных присутствует нечто, являющееся не животным, а множеством.
Ознакомительная версия.
