Переход к третьему произведению Федора происходит по законам истории русской литературы: «Расстояние от старого до нового жилья было примерно такое, как где-нибудь в России от Пушкинской — до улицы Гоголя» (IV, 327). От Пушкина идет прямой путь к Гоголю.{237} Четвертую главу составляет гротескная биография Н. Г. Чернышевского. Федор построил эту biographie romancée (IV, 380) на жанровой парадоксальности. Его задача — совместить биографию и сочинительство, то есть, пользуясь словами Чернышевского, — «жизнь» (действительность) и «искусство». Результат — «биография-буфф», абсурдное житие абсурдного подвижника. Эта биография лишена такой фантастики, как у Гоголя или, скажем, у Достоевского, чей «Крокодил» был воспринят публикой как выпад против Чернышевского.{238} Жизнеописание Чернышевского Федор основал на биографических фактах, излагаемых с учетом теоретических (философских и эстетических) взглядов самого Чернышевского. Но, вопреки документальному методу, результат, которого Федор достигает, фантастичен.{239} Этого эффекта Федор добивается не столько подбором фактов (часто до крайности тривиальных), сколько их причудливым сопоставлением и толкованием. Это гротескное травести жизни и творчества Чернышевского следует традиции менипповой сатиры.
Мениппова сатира направлена не столько на людей как таковых, сколько на типы человеческого сознания. Педанты, начетчики, сумасброды, выскочки, виртуозы, энтузиасты, восторженные и некомпетентные профессионалы всех мастей — мениппова сатира интересуется их жизненными занятиями, а не их социальным поведением. Для менипповой сатиры человек — это рупор идей … Постоянной темой служит высмеивание philosophus gloriosus[17] <…> Романист рассматривает зло и глупость как социальную болезнь, а автор менипповой сатиры видит в них болезнь интеллекта, раздражающий педантизм, олицетворением и символом которого служит philosophus gloriosus … Мениппова сатира отличается от эпоса … поскольку она не сосредотачивается на подвигах героев, а свободно предается интеллектуальной игре воображения и насмешливому наблюдению, которое порождает карикатуру. Мениппова сатира отличается и от плутовского романа с его интересом к структуре современного общества. Сущность менипповой сатиры в том, что она навязывает нам при взгляде на мир единую интеллектуальную схему. Эта схема, организующая повествование, ломает общепринятую повествовательную логику. Возникает впечатление неадекватности текста, но это всего лишь неадекватность читателя, склонного судить такую сатиру с романоцентрических позиций.{240}
Мениппова сатира представляет собой диалогический жанр.{241} В ее основе лежит идейно-философский конфликт. В четвертой главе «Дара» развивается конфликт между эстетическими взглядами материалиста-прагматика Чернышевского и Федора — идеалиста, поклонника чистого искусства. Согласно диссертации Чернышевского об «Эстетических отношениях искусства к действительности»,
…прекрасное есть полное проявление общей идеи в индивидуальном явлении … Истинное определение прекрасного таково: «прекрасное есть жизнь» … Действительность не только живее, но и совершеннее фантазии. Образы фантазии — только бледная и почти всегда неудачная переделка действительности. Прекрасное в объективной действительности вполне прекрасно. Прекрасное в объективной действительности совершенно удовлетворяет человека … Создания искусства ниже прекрасного в действительности и с эстетической точки зрения.{242}
Таковы, вкратце, главные умозаключения Чернышевского. «Единственно, впрочем, — допускает Чернышевский, — чем поэзия может стоять выше действительности, это украшение событий прибавкой эффектных аксессуаров и сопоставлением характера описываемых лиц с теми событиями, в которых они участвуют» (IV, 415). Вот этой погрешностью в логике эстетических воззрений Чернышевского и воспользовался Федор.
В четвертой главе «Дара» на жизнь Чернышевского падает свет искусства, и то, что в рассказе «Уста к устам» произошло с жизнью Ильи Борисовича, случается (только более беспощадно) с жизнью Чернышевского. «Прибавкой эффектных аксессуаров и согласованием описываемого лица с событиями», т. е. по собственному рецепту Чернышевского, Федор виртуозно обессмысливает жизнь и творчество славного шестидесятника. Вольное творческое сознание поэта шаг за шагом определяет бытие материалиста Чернышевского. Если век назад Чернышевский «казнил» «чистую поэзию» (IV, 416), то век спустя, в сотую годовщину со дня рождения Н. Г. Чернышевского, чистая поэзия пером Федора совершает казнь над Чернышевским. В своем олимпийском негодовании Федор порою напоминает Аполлона, который наделяет короля Мидаса за его невежество ослиными ушами.
Искусство сатиры и гротеска достигает в четвертой главе «Дара» предельной высоты, но хотя талант Федора очень близок Набокову, он все-таки еще отмежевывается от произведения героя.
Биография [Чернышевского] в «Даре» написана героем, который чем-то похож на меня, но сам я не написал бы ее таким образом.{243}
В последней, самой важной для нас главе романа снимается последняя преграда, отделяющая слово героя от слова автора. В пятой главе, этой самой сложной из набоковских «матрешек», происходит причудливая, но тем не менее закономерная метаморфоза. То, что не удалось Герману в «Отчаянии», удается Федору. Герой романа «Дар» становится автором романа «Дар». Как выясняется в конце книги, роман, который мы только что прочитали, — будущее, еще не написанное произведение Федора.{244} «Дар» — это роман, которого еще нет, но который будет создан; это черновик молодого автора, который станет беловиком зрелого писателя.
Набоков однажды заявил: «Вы можете только перечитать роман. Или пере-перечитать роман».{245} Если применить совет Набокова к роману «Дар», произойдет следующее. При первом чтении мы воспринимаем «Дар» как роман зрелого писателя Набокова, в который, как в «матрешку», вошли разные произведения молодого, еще только формирующегося писателя Федора. При первом чтении будущий роман Федора лишь незаметно просвечивает между строк. Федор думает: «Или роман. Это странно, я как будто помню свои будущие вещи, хотя даже не знаю, о чем будут они. Вспомню окончательно и напишу» (IV, 374).{246} Но при втором чтении мы уже читаем тот же текст «Дара» как роман, написанный героем, который сам стал его автором. Черновик Федора превратился в беловик, «внутренний» текст стал «внешним» текстом.
Эта причудливая метаморфоза, в которой герой возведен в статус автора, совершается по кругу. Кругообразная форма тщательно подготовлена в романе. Все произведения Федора, вошедшие в «Дар», роднит кольцевая композиция. Первое из них, книга стихов, открывалось стихотворением «Пропавший мяч» и замыкалось стихами «О мяче найденном» (IV, 215). Вторым произведением Федора стал рассказ о «треугольнике в круге».{247} Третье произведение — это кругообразный «рассказ-путешествие» о не вернувшемся и, вероятно, погибшем отце Федора. Путешествие Федора совершается следующим образом. Сквозь картину «Марко Поло покидает Венецию» (IV, 299) Федор отправляется по следам отца в воображаемую экспедицию по Азии. Во время этого «путешествия» сын превращается в своего отца и возвращается обратно по древней дороге, по которой шесть веков назад проходил Марко Поло (IV, 308).{248} Таким образом, рассказ, описав не круг, а скорее одно кольцо спирали, приходит к отправной точке, возведенной во вторую степень. Эта метаморфоза, в свою очередь, предвосхищает превращение героя в автора, Федора в Набокова.
Биографию Чернышевского Федор тоже задумал в виде кольца, так «чтобы получилась не столько форма книги, которая своей конечностью противна кругообразной природе всего сущего, сколько одна фраза, следующая по ободу, т. е. бесконечная…» (IV, 384). Биография начинается секстетом и кончается октетом опрокинутого сонета.{249} Подобно кольцу опрокинутого сонета в четвертой главе, и весь роман «Дар» облекается в кольцевую форму. Последние строки романа — это «онегинская» строфа. Четырехстопные ямбические строки благодаря удачно найденным переносам хорошо закамуфлированы в прозаическом тексте:
Прощай же, книга! Для видений — / отсрочки смертной тоже нет. / С колен поднимется Евгений, / — но удаляется поэт. / И все же слух не может сразу / расстаться с музыкой, рассказу / дать замереть… судьба сама / еще звенит, — и для ума / внимательного нет границы — / там, где поставил точку я: / продленный призрак бытия / синеет за чертой страницы, / как завтрашние облака, — / и не кончается строка.
