Педро Парамо (наряду с
Превращением Кафки эта книга была самой важной в его юности), он мог цитировать по памяти длинные пассажи, а в конце концов выучил наизусть весь роман – так велико было его восхищение и так ему хотелось наполниться этой книгой.
Роман Рульфо – это не только один из шедевров мировой литература XX века, но и одна из самых влиятельных книг столетия; поистине, сложно переоценить ее влияние на испаноязычную литературу последних сорока лет. Педро Парамо – это в полном смысле слова классика. В обратной перспективе кажется, что книга эта не могла не быть написана. Педро Парамо глубинным образом повлиял на литературное творчество и продолжает звучать в других книгах. Перевод на английский Маргарет Джилл Коста, который подтверждает заверения, данные мной Хуану Рульфо в Буэнос-Айресе незадолго до его смерти, в том, что роман выйдет на английском в точном и несокращенном переводе, – это важное событие в мире литературы.
1994
«Идальго наш с головой ушел в чтение, и сидел он над книгами с утра до ночи и с ночи до утра; и вот оттого, что он мало спал и много читал, мозг у него стал иссыхать, так что в конце концов он и вовсе потерял рассудок» [13].
Дон Кихот, как и Госпожа Бовари, – это книга о трагедии чтения. Однако роман Флобера реалистичен: воображение Эммы растлено книгами, которые она читает, – вульгарными любовными историями. В случае Дон Кихота – героя избыточности – проблема не столько в низком качестве книг, сколько в самом объеме прочитанного. Книги не просто смутили его воображение – они его похитили. Он полагает, что мир заключен в книгу. (Согласно Сервантесу, всё, что думал, видел или воображал Дон Кихот, следовало канве его чтения). Страсть к книгам выводит его, в противоположность Эмме Бовари, за мыслимые пределы компромисса или испорченности. Эта страсть делает его сумасшедшим – она же сообщает ему глубину, героизм, подлинное благородство.
От чтения поглупел не только герой романа, но и сам повествователь. Повествователь Дон Кихота сообщает, что не гнушается чтением даже и клочков газет, найденных на мостовой. Но если итог чрезмерного чтения Дон Кихота – это помешательство, результат страсти повествователя – авторство.
Первое и величайшее эпическое произведение, посвященное болезненному пристрастию, Дон Кихот одновременно развенчивает «институт литературы» и выступает его экстатическим восхвалением. Дон Кихот – неисчерпаемая книга, предмет которой – всё вокруг (целый мир) и ничто (содержимое одной головы – то есть безумие). Книга безжалостная, велеречивая, поедающая самое себя, полная размышлений, игривая, безответственная, поминутно разрастающаяся, умножающая себя – роман Сервантеса есть совершенный образец великолепного мизанабим, «помещения в бездну», что есть литература, и того хрупкого бреда, той мании, из которой соткано авторство.
Писатель – это в первую очередь читатель, причем читатель буйнопомешанный, читатель наизнанку, дерзкий читатель, утверждающий, что он может сделать лучше. И вполне справедливо, что, когда величайший из живущих авторов сочинил образцовую басню о ремесле писателя, он изобрел писателя, жившего в начале XX века, который решил, в качестве дела всей жизни, написать (части) Дон Кихота [14]. Написать еще раз. Воссоздать в точности так, как было задумано. Ведь Дон Кихот больше, чем любая другая книга, есть литература.
1985
13 июня 1996
Нью-Йорк
Дорогой Борхес!
Принимая во внимание то, что Ваши литературные творения всегда пребывали под знаком вечности, мне представляется не слишком странным адресовать Вам письмо. (Борхес, прошло десять лет!) Если кому-либо из современных авторов и предуготовано литературное бессмертие, то этот человек – Вы. Вы во многом оставались производным своего времени и культуры, и всё же Вы умели проницать свое время и культуру, нередко почти волшебным образом. Это было как-то связано с Вашим открытым, внимательным и щедрым отношением к миру. Вы были наименее эгоцентричным, наиболее прозрачным из всех писателей, а также самым искусным. Последнее можно связать и с естественной чистотой духа. Пусть Вы долго жили среди нас, но, развив в себе замечательные качества разборчивости и отстраненности, Вы стали опытным путешественником, способным мысленно переноситься в другие эпохи. Вам было присуще неповторимое чувство времени. Обычные для людей понятия прошлого, настоящего и будущего представлялись Вам банальными. Вы любили говорить, что в каждом мгновении содержатся прошлое и будущее, цитируя (насколько я помню) Роберта Браунинга, который, кажется, писал, будто «настоящее – это минута, когда будущее, рассыпаясь, обращается в прошлое». В этом тоже, конечно, проявлялась Ваша скромность: Вы любили перекличку собственных мыслей с идеями других писателей.
Ваша скромность всегда составляла неотъемлемую часть Вашего присутствия. Вы открыли нам новые радости. Пессимизм настолько глубокий и безмятежный, как Ваш, не нуждался в чувстве негодования. Скорее, такому пессимизму должна быть присуща изобретательность – а Вы и были невероятно изобретательны. Обретенная Вами безмятежность и способность к самопроницанию представляются мне образцовыми. Вы показали, что нет необходимости быть несчастным, даже в полной мере осознавая окружающий ужас. Вы как-то сказали, что писатель (и деликатно добавили – каждый человек) должен воспринимать всё с ним происходящее как достояние. (Вы говорили о своей слепоте.)
Для других писателей Вы стали огромным богатством. В 1982 году, то есть за четыре года до Вашей смерти, я сказала в интервью: «Сегодня нет живущего писателя, который значил бы для других писателей больше, чем Борхес. Многие скажут, что он величайший из живущих ныне писателей… Очень немногие авторы современности не учились у него или не испытали его влияние». Всё так и есть. Мы по-прежнему у Вас учимся. Мы по-прежнему Вам подражаем. Вы подарили человеку новый образ воображения, вновь и вновь провозглашая наш долг перед прошлым, прежде всего перед литературой. Однажды Вы сказали, что мы обязаны литературе почти всем, что мы суть и чем были. Если исчезнут книги, то исчезнет история, и человек исчезнет тоже. Я считаю, что Вы совершенно правы. Книги – не просто произвольная сумма наших снов и нашей памяти. Они предоставляют нам образец проницания собственных пределов. Кто-то считает чтение формой побега – побега от повседневной «реальности» в воображаемый мир книг. Книги означают нечто гораздо большее. Они дают возможность до конца раскрыть в себе человеческое.
Сожалею, но приходится сообщить Вам о том, что книги стали исчезающим видом. Под книгами я подразумеваю также условия чтения, которые делают возможной литературу и ее воздействие на душу. Нам говорят, что уже скоро мы сумеем по требованию вызывать на «книжных экранах» любой «текст», а также менять его внешний вид, задавать ему вопросы, «взаимодействовать» с ним. Если книги превратятся в «текст», с которым мы «взаимодействуем» согласно критериям
