революции, то и там указанный характер выступил бы ясно, даже, быть может, в чертах более грубых, чем где-либо. Этот характер коренится в естественных культурных качествах народов, отдельных людей и государств. Раз элементы и атомы ничего не стоят, перестали соответствовать своей цели и стали даже противными жизни, то и сложенные из них политические формы не могут иметь никакой ценности. Национальная и государственная традиция оказывалась до сих пор столь могущественной, что умела овладеть даже своей собственной противоположностью – революцией, хотя бы последняя была одарена самыми идеальными задатками (или только казалась такой). Франция 1793 года со своим могучим революционным подъемом только подтвердила указанную сущность дела, а Россия с 1905 года собирается снова подтвердить ее. Беспутства политики только сменились соответствующими беспутствами революции. В обеих формах политики – в наследственно-реакционной и в революционной – действовали и действуют те же дурные побуждения и аналогичные формы хищничества.
Точно так же можно сказать, что если отдельная личность ведет в своих интересах частную политику, то такое поведение отвечает дурному характеру всей вообще политики. Индивидуум встречает при этом только больше препятствий, чем абсолютная коллективная власть, не ограниченная никакой формальной юстицией, т. е. даже полуправом, а наоборот, еще усиленная ей в отдельных своих органах. Такая власть может бояться только противодействия со стороны других подобных же коллективных сил, тогда как отдельная личность должна считаться, кроме частной мести и вообще частных противодействий, с такими вещами, как общая юстиция, и сообразовать свои поступки с этой формальной юстицией. Какими средствами личность это сделает, уклонится ли она от юстиции и обойдет законы или будет действовать путем закупленного адвокатского, а то и прямо судейского влияния – это зависит от более или менее дурного характера личности и от обстоятельств. И лицемерные ссылки на господствующую мораль также относятся к числу орудий такой индивидуальной частной политики.
Могут возразить, что государства ведь связаны между собой еще так называемым международным правом, т. е. как бы некоторой обычной международной моралью. Верно; но международное право есть главным образом осадок от насильственных действий, которые постольку и до тех пор уважают друг друга, пока не бывают заменены новыми международными насилиями. А тогда эти последние насилия и плоды их получают силу нового международного права для дальнейшей истории.
Насчет внутреннего, так называемого государственного права дело обстоит так же. Увенчавшиеся успехом и достигнутые происками или вынужденные изменения, как реакционные, так и революционные, всегда получают силу права, но равным образом только до следующего момента, т. е. до наступления других соотношений сил. Механика насилия до сих пор была исходным пунктом для всего остального. Она почти исключительно одна закладывала фундамент, а надстроенное здание выходило затем такого же сорта, как она сама. Если там и сям отдельные идеи, соприкасавшиеся с действительным правом, были в состоянии получить некоторое значение, так это были лишь исключения, еще сильнее освещавшие контраст, в котором находилось с ними общее правило. Тем не менее эти незначительные порывы к лучшему, эти примеси лучшего указывают путь, следуя которому мир выйдет из дурной политической всеобщей традиции и добьется действительного права. Так называемое международное право и внутренняя формальная юриспруденция имеют для такой цели лишь отрицательное значение. Они учат тому, что ни в каком случае помочь не может.
1. Хищничество есть нечто первоначальное и положительное уже потому, что связано с определенным направлением эгоизма. Оно также – нечто активное, тогда как холопство, по крайней мере при своем возникновении, должно быть сначала еще создано господством. Тем не менее и холопство может быть связано с хищничеством, но только не прямо. Где выступает на сцену холоп, чтобы добиться выгод через посредство представителей власти, там он и сам может быть отравлен хищнической алчностью. Однако мы не имеем никакого повода заниматься здесь отдельным анализом холопства в смысле различных причин его возникновения. Мы должны позаботиться лишь о том, чтобы подчеркнутая в заглавиях наших отделов параллель стала достаточно понятной. Как хищничество относится к политике, так холопство относится к юстиции.
Политика при этом – нечто активное, тогда как юстиция, по крайней мере исторически, была преимущественно чем-то пассивным, состояла на службе у власти и большею частью такой осталась и теперь. Разумеется, мы не берем в расчет исключительных явлений, будут ли это более значительные области явлений или только индивидуальные явления.
Так именно, как мы понимаем указанную здесь зависимость, она – бесспорный факт. Никакая юрисдикция никогда не была независимой от господствующей власти, которой она была введена и от которой она получает силу, потребную для своего осуществления. Даже там, где эта власть была до некоторой степени народной волей, или только казалась такой, как в лучшие первые времена Рима, – все-таки еще многого не хватало, чтобы юридическая практика получила силу, опирающуюся по существу на общее правосознание. Претор представлял собой главенствующую власть государства даже в частном праве и должен был во всяком отдельном случае правонарушения вперед назначать гражданского судью; в течение собственно формального процесса претор даже наперед предписывал кратко руководящую нить приговора, так что судье оставалось почти одно только подтверждение фактов.
Если бы политический строй был более свободным и было больше общественного равенства, то указанные формы юридической практики не вызывали бы против себя никаких возражений; ибо ведь каким-нибудь образом должна же быть организована и введена в силу суверенная, руководящаяся правом, воля, если бы даже она исходила от самого общества. Выходит некоторая разница, возвышается ли над отдельной личностью толпа и навязывает установленную ей самой юрисдикцию только потому, что она толпа и обладает, значит, большей силой, или же притязание на судебную власть заявляется во имя и ради общеобязательного общего права. Родовое, т. е. для всего рода обязательное, есть не то, чем является голая численность и чистая коллективность. Ссылка на такую обязательность, стоящую выше индивидуума, и есть последнее основание всякого подлинно-правового действия, исходит ли это действие из самопомощи отдельной личности или совершается через посредство органов, общественно-согласованных, так сказать, в интересах каждого индивидуума.
В исторической действительности, как показали протекшие тысячелетия, имело силу нечто прямо противоположное указанной глубоко заложенной сущности дела; и это значит, что действительное, свободно рожденное право еще нигде не появлялось. В крайнем случае, только в самопомощи индивидуумов может встречаться приближение к такому праву. В остальном же так называемое осуществление права исходило всегда от политической власти и притом, по большей части, от власти хищно-политической. Историческая форма почти всей юстиции отвечает указанной сути дела. Где политическая исполнительная власть была до известной степени нейтральной и не имела повода вмешиваться и командовать, там выборные и назначенные судьи еще имели
