носили хлопья из подвала,тоже примириться не готов.
То же сочетание мотивов детства и ирреального милитаризма, который внезапно оказывается «за все в ответе», мы наблюдаем в повести Гаричева «Мальчики», напечатанной в прошлом году в «Октябре» и вошедшей в последний лонг-лист «НОСа». Но, как и там, в книге «После всех собак» воинственность гасится нежностью – к другим, к беззащитным: «шестипалых и впалых таких, что плечо проходило сквозь, / их оставили нам на расклев на последний год» – это о девочках, одноклассницах, о призраках прошлого. А вот о побежденной природе – которая сама в конце концов победит, кто бы сомневался:
сколько хватит песка, и пока что река не сросласьвидишь, правда такая спаслась, как в пруду одноклассниктак слепяще близка; видишь, машут из танковых рощрусский хвощ и бессмертник напрасникнемощь гневная их искупает военную мощьне кончается праздник
Вместе с повестью «Мальчики» книга «После всех собак» представляет нам значительного автора. Для меня появление этой книги – большая радость.
Евгений Стрелков. Лоции. Нижний Новгород: Дирижабль, 2018
Горький
Таких людей, как Евгений Стрелков, иногда называют полиматами или «людьми Возрождения»: поэт, художник, издатель, в прошлом ученый, а ныне пропагандист науки (особенно нижегородской, к которой он имел прямое отношение); энтузиаст художественной географии – краеведения в высоком метафизическом смысле, как у Дмитрия Замятина и покойного Андрея Балдина. Книга «Лоции» сопутствует впечатляющей одноименной выставке Стрелкова, которая прошла в московской Галерее на Шаболовке, – здесь можно было увидеть и услышать, например, окарины в форме волжских водохранилищ, отлитые из керамики по стрелковскому проекту; преобразованные в электронную музыку описания животных из трудов нижегородских натуралистов XVIII века; реконструированный/переосмысленный иконостас из саровского собора, уничтоженного ради разработки атомной бомбы (фигуры на иконостасе просвечены рентгеновскими лучами, как в страшных фильмах 1980‐х о ядерной войне).
В этой глубокой и очень симпатичной (опять-таки в высоком смысле) деятельности поэзия играет организующую роль, отсылающую опять же к XVIII веку – который был одновременно и русским Возрождением, и русским Просвещением. В стихах Стрелкова неслучайны постоянные отсылки к Ломоносову. Тут и «кузнечик дорогой», который, в свою очередь, передает стрекочущий пароль обэриутским и прочим модернистским насекомым (помним у Мандельштама: «Цитата есть цикада»), и даже прямой оммаж – «Ода гиротрону»:
Неправо о лучах те думают, Шувалов,которые не чтут мельчайших интервалов,колеблющих эфир в устройстве «гиротрон».Прибор сей зело мудр, и тем полезен он,что колебанием заряженных корпускулспособен сотворить незримый зраком мускул,так сжать в объятьях плазмы вещество,чтоб трансмутировать природы существо:летучий водород вмиг в гелий переправитьа разницу в весах – в энергию направить.
Это, впрочем, предельный случай стилизации: Стрелков способен писать вполне современным языком и на этом языке создавать современный научный эпос. Таков, например, цикл «Троицкий» о выдающемся нижегородском радиоастрономе:
Пир астрономов на радиополигоне.Речной косогор. Покой.Квадратом – скамьи на склоне.В центре – чан с кипящей ухой,напоминающий чашу радиотелескопа,нацеленного в созвездие Рыб.Рыба сварилась, уха налита.Рыбаки обсуждают пульсар в окрестности Тау Кита.Потом поют застольную песню:«Десять лет мы просеивали густую звездную пыль,– но не нашли зерно инопланетного разума.Видно, наше сито не вполне мелкое.Видно, звездная пыль не вполне густая.Мы возьмем сито помельче– ажурное сито из оцинкованной жести.Мы возьмем пыль погуще– звездную пыль из волос Кассиопеи.Мы просеем густую пыль в мелком ажурном сите.Мы найдем зерно инопланетного разума!»
Для Стрелкова – и Стрелкова-художника, и Стрелкова-поэта – характерно мышление циклами, и «Лоции» можно счесть концептуальной книгой. Лоция – это описание моря или реки, предназначенное для навигации. Речная лоция на бумаге, помимо того, что незаменима для капитана, еще и невероятно красива; так сказать, сочетание приятного с полезным, вполне в духе эстетики XVIII века. Книга Стрелкова, человека много путешествующего, – это еще и каталог рек, история плаваний по Волге, Оке, Каме, Сене, Темзе. Здесь есть совсем краткие, элементарные зарисовки: «Август, густеет тень, / гаснет день, / сень / ив прибрежных накрыла ил / у воды. / Неводы / рыбаков. Дощатый настил / полотняный навес. / Вдали – лес, / силуэты стропил / – Козловка». Это первая часть стихотворения, а вторая начинается с рифмы к последней строке первой части: «Ловко / управляются рыбаки, множат улов…»; такое перетекание, флюидность текста – один из стрелковских приемов. Но есть здесь и настоящая поэтическая история рек, объединенная с естественной историей в некий общий органон:
Зеленое топкое небо пермского лесамлечным путем пронизала светлая Кама.Белыми пунктами по берегам и на горизонтеуцелевшие церкви. Если соединить их пунктиромОбразуется что-то вроде созвездий:Большой росомахи, Шаманского хохотаИюльского грома, Октябрьского грохотагде альфой – Ларисы Рейснер неверная этуальВ туманности Гегеля, в центре – ленинская спираль.
И становится ясно, почему в соседнем стихотворении «Об истории» появляется список кораблей («сверяй, Гомер»): «„Бурлак“, „Делосовет“, / „Атаман Разин“, „Гражданка“, „Дельфин“, „Ташкент“, / „Коммуна“, „Поражающий“, „Братство“, „Прыткий“, / „Ретивый“…» То, что выглядит как перечень судов, встреченных нашим современником во время речного плавания, на самом деле имена кораблей Волжской военной флотилии, существовавшей в 1918–1919 годах. Это корабли-призраки, проявляющиеся в современном пейзаже, как кости святых на рентгеновской иконе; на минуту извлеченные из тумана единым зрением путешественника, историка, ученого и поэта.
Юлий Гуголев. Мы – другой. М.: Новое издательство, 2019
Горький
Некоторые посетители недавнего московского вечера Юлия Гуголева уходили из зала в растерянности: хотя у Гуголева есть выдающиеся трагические стихи (первым приходит в голову «Целый год солдат не видал родни…»), обычно его выступления – шоу, в котором жгучая ироничность дополнена исключительной силы жовиальностью. На этот раз Гуголев, представляя свою новую книгу, читал стихи мрачные, подчеркивал голосом их тяжесть. Что-то изменилось в воздухе; на обложку новой книги вынесены довольно страшные строки – при том, что внутри хватает текстов вполне старой, классически-гуголевской интонации.
Гуголев – поэт, мыслящий длинными текстами, – в последние годы работает на подъеме; в книгу «Мы – другой» вошло несколько настоящих хитов: стихи о чтениях в защиту палестинского поэта Ашрафа Файяда (во время которых Гуголева едва не хватил кондратий); о приеме в пионеры (во время которого Гуголеву особенно запомнилось сморщенное желтое ухо спящего вечным сном Ленина); о причудливых фамилиях на надгробиях («Вы думали, что это смерти спальня, / но черным бархатом обита готовальня, / в которой Ластик, Циркуль, Транспортир») – и, конечно, недавний текст-кредо «Чем дольше живу я в России…», тот самый, где Гуголев напророчил, что «мы все обязательно будем! – / кто – уткой, а кто – омичом».
Все на месте: фирменное чередование небрежных рифм («чушью – оружью») с филигранными («Ашраф – а штраф», «егó дед – выходит», «порицаем – полицаем», «медалист – Middle East»); умение втиснуть в четырехстопный амфибрахий монстра вроде «идеологический китч»; залихватские апострофы («как б’т’ск’ать»); давно не подмигивающие, а прочно стоящие где надо аллюзии – от Анненского, Мандельштама и
