Которое, в свою очередь, заставляет остановиться и постоять рядом прохожих, то есть нас.
Эдуард Лимонов. Поваренная книга насекомых. СПб.: Питер, 2019
Горький
Новая книга стихов Лимонова – из тех, что честно предупреждает о своих недостатках. У нее обескураживающее вступление: «Я пишу все хуже и хуже, потерял остроумие, держусь даже и непонятно на чем…» Но, конечно, это скорее кокетство, чем сокрушенное признание, потому что начинается авторское предуведомление со слов «Стихотворения – это такие сгустки блевотины из жужжащих в более или менее больной голове связных и бессвязных звуков». ОК, Рембо-Бурлюк-проклятые-поэты, поехали.
Здесь действительно много к чему можно придраться. То, что у Пригова сработало бы как прием, у Лимонова кажется неряшливостью («Партизан Денис Давыдов / Молодому человек / Был за храбрость орден выдан / И зачислен был навек / Он в иконостас высокий…»). Но в этой неряшливости – свой шик; вот перед нами стихи, всем своим видом посылающие нас на три буквы – но, собственно, ради этого посыла Лимонова и читают не первое десятилетие. Самолюбование? («Отголосок о нем будет долго тревожить державу. / Ей весьма повезло, что не он той державой рулил» – из стихотворения «Эпитафия», от какового заглавия явно отвалилась приставка «Авто-».) Ну, на том стоим. Знакомый по стихам прошлых лет приапический эротизм превращается в бормотание? («Бог знает, что себе бормочет / Седой и статный хулиган» – что-что, а льстить себе Лимонов не разучился.) Ну, так нас предупреждали, что здесь будет «Му-у» и «Ох-х», да и все, что между ними, иногда выдает прежний постобэриутский блеск:
У тебя отец ученыйОн готовит на ЛунуВ ее климат кипяченыйЭкспедицию однуТы работаешь в журналеТы красива и остраРодилась ты в Трансваале,И звезда твоя сестраУ тебя развод, квартирыИ высокие мужчины,Но черны над нами дыры.И года, как гильотиныКрасной щеткой от прическиВ меня целятся присоскиМенеджер, сойдись со мной!Подо мною хрипло вой…
Впрочем, совсем не всегда. Известны статьи, разоблачающие лимоновский сексизм (и написанные с жаром, в каком-то смысле конгениальным Лимонову девяностых) [11], но в этой книге некоторые тексты настолько саморазоблачительны, что вызывают единственную эмоцию – снисходительность:
Нет смысла объяснять и вразумлять.Куда практичней взять тебя за попуИ долго, вдохновенно проникатьКак злой мигрант в блондиночку Европу…
Конечно – мигранты, Европа, серьезные материи. При всех сложностях, которые возникают при попытках вписать Лимонова в историю русской поэзии, отпускать посмертные шпильки в адрес Бродского («Он всегда был мужчиной Бабой-ягой…») ему удается лучше, чем плестись в хвосте куртуазных маньеристов. Вообще стоит Лимонову сделать шаг в сторону от привычного образа, получается что-то интересное. Например, родная Лимонову стихия войны, которая, казалось бы, сублимация секса (попробуем на секунду отвлечься от этической стороны дела, хотя с учетом лимоновской биографии это крайне трудно), может порождать не пафос и браваду, а меланхолию. С такой меланхолией можно смотреть на кружащие в небе боевые вертолеты или на то, как рота спускается по холму, покрытому виноградниками:
Вдруг выстрел, четкий, одинокийИ падает убитый хлопецМахновец или красножопец,А виноград такой глубокий…
Конечно, эта меланхолия – тоже часть образа; в лимоновской логике – посткоитальная грусть. И все-таки она интереснее, чем «Я люблю воюющие страны» (спасибо, мы знаем) и «Времени воевать было больше, чем времени дружить». Из нее есть выход в ужас, в котором рождаются просто отличные стихотворения, не чета опубликованным тут же строкам про то, что «Российские гены вливались тогда / Вовнутрь раскоряченных самок»:
В зале стоят мужчины,Жуткие как всегда.Тихо скрипят картины,Шумно идут годаВид голубого поля,Сильный, большой морозИ по дорожкам в школеХодит Иисус ХристосДевочки моют грудиГубкою ледяной,Скальпель несет на блюдеТихий медбрат больной.Утренние метели,Хлесткие по углам,Что же вы нас раздели,Как же не стыдно вам!
Уйти. Остаться. Жить. Антология литературных чтений «Они ушли. Они остались». Том II. Часть 1 / Сост. Б. Кутенков, Н. Милешкин, Е. Семенова. М.: ЛитГОСТ, 2019
Горький
На проект «Они ушли. Они остались» и сопутствующую ему серию антологий «Уйти. Остаться. Жить» свалилось немало шишек: обвинения в желании сделать себе имя на покойниках, в излишнем пафосе, чуть ли не в литературной некрофилии. Поэт Евгений Никитин написал развернутую эпиграмму, в которой один из организаторов обзванивает стареющих поэтов, желая узнать, не умер ли кто, чтобы дать материал для новой серии чтений. Все это означает по меньшей мере, что проект заметен.
Собственно, «Они ушли. Они остались» – цикл чтений, посвященных памяти рано умерших поэтов; у истоков замысла стояли Борис Кутенков и Ирина Медведева, мать погибшего в 1999 году молодого поэта Ильи Тюрина. Если в первой антологии (которую мы коротко упоминали на «Горьком» в конце 2016-го) представлены авторы, умершие в 1990, 2000 и 2010‐е, то в новом томе представлены те, кто ушел в 1970‐е (вторая часть тома, готовящаяся к выходу, соответственно, о тех, чья жизнь оборвалась в 1980‐е). В целом антология повторяет структуру чтений: за стихами почти в каждом случае следует эссе об их авторе – иногда оригинальное, иногда перепечатанное из других источников (так что мы имеем редкую книгу, в которой могут встретиться Илья Кукулин, Станислав Куняев и Дмитрий Быков).
Разумеется, получившаяся антология, как и первая, неровная. В семидесятые годы писали самые разные люди, трагической ранней смертью умирали и обласканные официальной печатью поэты, и глубоко законспирированные авангардисты. В результате контекст эпохи и алфавитный порядок выкидывают иногда причудливые кунштюки – например, после Николая Рубцова с хрестоматийным почвенническим «Россия, Русь! Храни себя, храни!» следует Михаил Соковнин со стихотворением «Жаба»: «Жила-была / Же-А-Бэ-А» (которое, честно сказать, мне нравится гораздо больше Рубцова). Очевидный провал антологии, в котором составители не виноваты, – отсутствие в ней стихов Леонида Аронзона: их не удалось напечатать из‐за разногласий с наследниками. Хотя здесь и перепечатаны две важные статьи об Аронзоне (Ильи Кукулина и Валерия Шубинского), открывать антологию отсутствующими стихами – вынужденный, но невыигрышный ход, тем более что судьба и миф Аронзона – в числе самых показательных и значимых для его поколения.
Но и в отсутствие Аронзона есть две вещи, из‐за которых на эту антологию стоит обратить внимание. Во-первых, тут, конечно, много отличных стихотворений. От кратких верлибров Ефима Зубкова, где-то смыкающихся с настроениями позднего Сатуновского («Если встретишь / улыбающегося прохожего / ответь / возможно / это / хороший человек»), до обреченных текстов Ильи Рубина:
Пока эпоха крепкие чаиГоняла в блюдцах до седьмого пота,По лагерям разучивались плакатьМои учителя, наставники мои.И зашагала козырная ротаВетра сибирские в колодки забивать.А мне прикажете – тревожить МандельштамаИ Гумилеву руки целовать?
или до кристальной, совершенно антологической в античном смысле «Фотографии» Намжила Нимбуева – бурятского поэта, писавшего по-русски:
– Дети, – сказал фотограф, —смотрите сюда, не мигая,из этой дырочки круглойвылетит птичка сейчас.Дети старательно ждали,но птичка не вылетала.Годы прошли и войны,фотограф-обманщик умер,а дети
