Вся пестрота разнородных начал «Аэлиты», весь сложный веер сюжетных линий, все нравственные и «натурфилософские» мотивы сходятся в Человеке. Фантастика космического полёта, острая фабула революционных приключений, философско-поэтические экскурсы в небылую историю, батальные сцены с центральной фигурой Гусева, трогательная любовь марсианки к Сыну Неба — всё в этом романе неизменно развёрнуто во вселенную человека, в мечту и борьбу за счастье.
Инженер Лось заключал свой иронический проект бегства в золотой век словами о том, что надобно перестраивать этот, реальный мир на началах «справедливости, милосердия и законности желания счастья, — это особенно важно, Алексей Иванович: счастье» (с.63).
Для Алексея Толстого «счастье — это особенно важно» и потому что неисчерпаем человек. Совсем не просто построить мир, отвечающий универсальной сложности даже самой неприхотливой души. В романе «Хмурое утро» об этом поспорит поп-расстрига Кузьма Кузьмич. «Великое дело, граждане командиры, мыслить большими категориями. Спасибо революции» за то, что вырвала «богоравное существо, человека» из убогого мирка. «Но, граждане командиры… Боретесь вы счастья ради человека, а человека-то часто забываете, он у вас пропадает между строк. Не отрывайте революции от человека, не делайте из неё умозрительной философии… Ведь это вселенная ходит перед вами в драной бекеше и в опорках»[231].
В «Аэлите», хотя и эскизно, написан Алексеем Толстым универсальный портрет Человека: бытовой и лирический, нравственный и политический набросок современника, подчас автобиографически родственный автору; образ представителя людского рода, крепко привинченный к своей планете, и вместе с тем — лик существа космического, пригодного и для иных миров.
В последующих своих произведениях, статьях, высказываниях Толстой не раз будет упоминать о нашем пращуре как не столь уж отдалённом предтече гражданина XX века. По фантастической историографии и этнопсихологии «Аэлиты», такие особенности древних племён, как темперамент и тип интеллекта, зачатки миропонимания и нравственные устои оказывали огромное воздействие на выбор народом своих исторических путей и целей. Писателя интересует, как проявляются в этом плане те разнокачественные начала, что оседают в наследственной памяти. Вот как объясняет, например, Алексей Толстой расцвет древнего царства: «То, чего не было у сынов Ааама, — бессознательной творческой силы, — то, чего не было у сынов племени Земзе, — ясного и острого разума, — в изобилии текло в тревожной и страстной крови племени Атлантов» (с.163).
Сила творчества, добрая воля, национальная и религиозная терпимость даже в недолгие промежутки между волнами завоеваний, несмотря на междоусобицы, давали порой пышные всходы и при первобытных производительных силах. «Народ вспоминал старые обычаи и праздники, и никто не мешал ему жить и любить, рожать, веселиться. В преданиях этот век назван золотым» (с. 164).
Толстого остро интересует, как проявляется в экстремальных условиях национальный характер и темперамент. «Сегодня я видел вас в бою, — позавидовал марсианин Сыну Неба Гусеву. — В вас огнём пляшет веселье. Вы мечтательны, страстны и беспечны. Вам, Сынам Земли, когда-нибудь разгадать загадку (бытия, истории, золотого века, — А.Б.). Но мы — стары. В нас пепел. Мы упустили свой час» (с.222). Безоглядно отважный Сын Земли вместе с тем осмотрителен, коммуникабелен, терпелив, настойчив. Способность к сотрудничеству этнопсихологи считают решающей для формирования жизнедеятельного сообщества.
Через национальный склад характера Алексей Толстой стремился постигнуть судьбу пролетарской революции и за пределами России. В «Хождении по мукам» писатель включит в свой психологический образ Истории присущее русскому народу чувство мировой справедливости и ярко выраженный инстинкт правдоискательства. Солдата революции Гусева особенно отличает общечеловеческая направленность всех этих свойств национального духа, сложившихся в тысячелетнем родстве Руси с иными племенами и языками. Этому персонажу «Аэлиты» в высокой мере присуща «блистательная добродетель милосердия, готовность и привычка с радостью помогать в изобилии ближнему во всём, в чём он нуждается»[232], которую знаменитый врач и филантроп Фридрих Йозеф Хааз ставил над всеми другими благородными качествами русского народа.
Нравственная вселенная нового россиянина высвечивается почвенными, нравственными ценностями, вместе с тем, в самом обобщённом плане, в космическом отстранении. На Марсе понятия сынов Земли о добре и зле испытываются выбором между жизнью и смертью целой планеты. Классовая программа диктатора Тускуба: «Равенство не достижимо, равенства нет. Всеобщее счастье — бред сумасшедших… Жажда равенства и всеобщая справедливость разрушают высшие достижения цивилизации. Идти назад, к неравенству, к несправедливости… заковать рабов, приковать к машинам, к станкам, спустить их в шахты» — ставит на грань небытия весь «смешанный экипаж» романа. «Мы не хотим умирать» (с. 180), взывают рабы-пролетарии. «Я не хочу умирать» (с. 196) — откликается «принцесса Марса». «Жить я хочу, Мстислав Сергеевич» (с.235), признаётся Гусев, выбирая, тем не менее, схватку не на жизнь, а на смерть.
Один из самых жизнелюбивых художников русской литературы, Алексей Толстой отождествляет несправедливость с покушением на священный закон природы. Перед отъездом на родину он писал в эмигрантской печати, что в Советской России справедливость начинается для каждого осуществлением права на жизнь. Социальное равенство тоже подпадает под «право жизни», ибо законы жизни едины повсюду. «Одни законы для нас и для них, — объясняет Лось, почему на других планетах скорее всего обитают похожие на нас существа. — Во Вселенной носится живоносная пыль, семена жизни, застывшие в анабиозе. Одни и те же семена оседают на Марс и на Землю, на все мириады остывающих звёзд. Повсюду возникает жизнь и над жизнью всюду властвует человекоподобный: нельзя создать животное, более совершенное, чем человек, — образ и подобие Хозяина Вселенной» (с.24).
Всё время научно-фантастический план перекрещивается с реалистическим психологизмом романа. Гусев, может быть, и не понимает космологических рассуждений Лося, но образ Хозяина мира — это его задушевный образ, который однажды пронзил его мысль на германском фронте, когда «хозяина» истребляли как вредных насекомых, а весь мир продолжал идти своим чередом, и раненый Гусев с тоской сравнивал ничтожество своей жизни и смерти с блистающими звёздами на вечном небе (это небо и эти звёзды сопровождают сынов Земли во всём их марсианском хождении). «Показалось мне, Мстислав Сергеевич, — рассказывал Гусев, — будто звёзды — это всё — я. Всё — внутри меня. Не тот я (что прежде, — А.Б.), не вошь. Нет… Расколоть мой череп — ужасное дело, великое покушение» (с.235).
И в заключительных словах этого необычного для «Аэлиты» развёрнутого монолога: «Жить я хочу, Мстислав Сергеевич», словах неожиданных для бесстрашного человека, — не ужас небытия, но убеждённость в величайшей ценности любой человеческой жизни, неважно, российская она или пусть даже марсианская. Ничего похожего мы не найдём в авантюрных романах 20-х годов с их лубочным апсихологизмом.
Здесь — ключевая мотивировка революционной фабулы «Аэлиты», от самых первых страниц до открытого в завтрашний день финала, когда красноармеец Гусев по возвращении на родину принимается сколачивать боевой отряд для «спасения остатков трудового населения» Марса. Герой и автор сливаются в нравственной оценке революции. Писатель не только проницательно разглядел своего Гусева как знаменательный тип времени, но и вложил в своего героя собственные духовные искания. Видимо, не одна только патриотическая идея российской государственности, о которой много и справедливо сказано биографами Толстого, влекла его на обновлённую Родину. Созвучен был её умонастроениям и гуманистический идеал пролетарской революции.
Мотив равновеличия человека и мира переходит в диалектику души Алексея Гусева из космической фабулы, из реализованной метафоры человека-космопроходца, из мифологических уподоблений и реалистической символики романа. В древнем сказании об Атлантиде человек отождествляется с Мирозданием: «… его голова — чаша с краями, простирающимися во Вселенную» (с. 155). На узкой ладони Аэлиты — живая модель Земного шара, чудесно пульсирующая воспоминаниями пришельцев. Человек и мир многократно и непрерывно моделируют в «Аэлите» друг друга. И, наконец, — но в романе совсем не в последнюю очередь! — в бесконечность Вселенной раскрывается чаша человеческого сердца.
Любовь — магистральная тема всего творчества Алексея Толстого. В романе «Сестры» анализ девальвации «здоровых и добрых чувств», когда «никто не любил, но все жаждали и, как отравленные, припадали ко всему острому, раздирающему внутренности»[233], — немаловажная характеристика распада империи. Крайний антагонизм имущих и неимущих, предчувствие апокалиптического конца невиданно опустошали сердце.
