Любовь — магистральная тема всего творчества Алексея Толстого. В романе «Сестры» анализ девальвации «здоровых и добрых чувств», когда «никто не любил, но все жаждали и, как отравленные, припадали ко всему острому, раздирающему внутренности»[233], — немаловажная характеристика распада империи. Крайний антагонизм имущих и неимущих, предчувствие апокалиптического конца невиданно опустошали сердце.
Безысходное одиночество поражает читателя в безлюбом романе Бессонова с Елизаветой Киевной.
Между тем, ещё герои рассказа «Искра» (1916;более позднее название «Любовь»), мечтали о том, чтобы в самых интимных душевных порывах «всеми людьми правили высокие помышления, и мы не хранили бы (для одних себя, — А.Б.) насущного хлеба, — он нужен всем»[234]. Слова о хлебе — из любимой молитвы героини, наивно и трогательно переосмысленные в нравственный кодекс бескорыстного чувства человека к человеку. В романтической драме, рассказанной молодым Толстым, уже зарождалась та мысль, что счастьем нельзя овладеть как домом или поместьем, что душевный «хлеб» двоих — в непрерывном обмене, от сердца к сердцу, и что отдача себя означает порой невосполнимые, трагические утраты, в которых человек, однако, познаёт в себе человека.
В «Аэлите» поэт человеческого сердца, строя совершенно новый художественный мир, не изменял своему прежнему пафосу. Композициионный и нравственный центр этого мира — роман Сына Неба с «прелестной странной женщиной» (из письма Алексея Толстого Корнею Чуковскому). Но здесь масштабы изображения и, главное, философия
счастья — крупней и значительней, чем в прежнем творчестве. Через вселенские, космические параллели писатель выходит здесь к универсальному решению темы любви. В вопросах, которые задаёт себе лось (потерявший там, на Западе, любимую жену), — «Зачем нужно было хлебнуть этого яду, любить, пробудиться? Жить бы неразбуженным… И весь этот короткий сон затем, чтобы снова — смерть, разлука?» (с.30) — в этих размышлениях сердечная мысль автора пересекается с философским неприятием бессмысленного круговращения жизни, на которое обратил внимание в «Аэлите» А.Воронский.
В своей жажде счастья Лось страшится опять остаться один, когда в ней, Аэлите, возникнет жизнь, и «она будет полна влагой, светом, осуществлением, трепетной плотью. А ему — снова — томление, одиночество, жажда» (с. 136). Да, инженер Лось счастлив был на Земле. «Должно быть, в том счастье у нас на Земле, — вспоминает Лось для своей марсианской подруги, — чтобы забыть самого себя. Тот счастлив, в ком — полнота, согласие, радость… Такое счастье приходит в любви к женщине» (с.117-118).
Бескорыстное и безоглядное согласие — доминанта этой любовной формулы. Тем же словом обозначил Алексей Толстой и социальную общность людей. Почти теми же словами объясняется с Дашей Иван Телегин. Писатель вторгался в тонкий и очень важный душевный процесс, неуловимо менявший — теперь в «Аэлите» он отчётливо понимал это — качество древнего как мир альтруизма. В библейской заповеди: «… и люби ближнего твоего аки самого себя» — для героев Толстого приобретает нравственную ценность обратный акцент: люби себя как своего ближнего.
Автор «Аэлиты» находит свою «формулу любви», которая перекликается с суждениями великих мыслителей. Гегель полагал истинную сущность любви в том, чтобы забыть себя в другом «я», — с тем, чтобы обрести себя в этом забвении. В трактовке социалиста Фурье душевная привязанность мужчины и женщины — чистый источник общечеловеческой общности. К слову сказать, этнопсихология установила, что на заре человечества именно в семейных и кровных отношениях закладывалась мораль коллективизма.
«Аэлита» была, конечно, не морализаторской декларацией, но художественным открытием этих нравственных истин. Алексей Толстой запечатлевал процессы, в интимных глубинах жизни соединявшие с миллионами Гусевых тех людей, чей образ жизни предрасполагал к «исклюючительному» самосознанию. Формула любви-согласия реализуется в экстремально-противоречивых коллизиях. Аэлита ставила на карту жизнь, чтобы спасти любимого, — но сама же посылает Лося на смертный бой за дело, в общем-то ей чуждое («Исполни долг, борись, победи, но не забывай, — всё это лишь сон, все тени…» — с.204).
И в Лосе, кому, по словам Гусева, весь свет застил подол тускубовой дочки, кто сперва и не хотел ввязываться в борьбу, — в нём чистый альтруизм любви к женщине пробуждает другое, но сходное чувство: сострадание к угнетённым.
По мудрому наблюдению Гёте, в любви один пол воспринимает в другом прежде всего доброе и прекрасное. Любовь если и сравнивает, то с этой лучшей стороны, как сравнивает невольно Аэлита своего Лося, когда утешает Иху: «Твой друг отважен и дерзок, он истинный сын неба, не бойся за него» (с. 198).
Традиционный в космической фантастике конца XIX — начала XX века (в романах К.Лассвитца, Э.Берроуза, А.Богданова, например) мотив любви человека Земли к прекрасной марсианке у Алексея Толстого потому исполнен высокой поэзии и психологической правды, что созвучен общечеловеческим идеалам, общечеловеческим чувствам.
Общим эпиграфом ко всем историям, рассказанным в этой нестареющей книге, могут служить мудрые слова Михаила Пришвина: «Тема нашего времени — это найти выход их любви к каждому любовью ко всем, и наоборот: как любить всех, чтобы сохранить внимание к каждому?»
Сердечная тема стоит в центре «Аэлиты» не для того только, чтобы лирически украшать роман о небывалых машинах и удивительных странствиях, о приключениях и героических битвах. Философия любовного романа внутренне соединяет все планы повествования, выступает, по сути дела, составной частью художественно-фантастической идеи романа, которую невозможно отделить от космических гипотез писателя. Размышляя о том, например, зачем было вновь хлебнуть яду любви, жить бы неразбуженным, Лось продолжает следующим образом: «Летят же в эфире окоченевшие семена жизни, ледяные кристаллы, летят дремлющие… Нет, нужно упасть и расцвести — пробудиться к нестерпимому страданию — жить, к жажде — любить, слиться, забыться, перестать быть одиноким семенем. И весь этот короткий сон затем, чтобы снова — смерть, разлука» (с.30).
По мысли Толстого, животворная сила любви противоположна энтропии — призвана природой пробуждать материю от небытия. В духе присущего ему жизнелюбия писатель метафорически переосмыслял циркулировавшую тогда в научной литературе (и до сих пор не отвергнутую) гипотезу о космическом осеменении планет живым веществом. Здесь не место прослеживать отношение этой теории панспермии к современным находкам в метеоритах элементарных кирпичиков жизни — аминокислот, к доказанной теперь способности зародышевых клеток даже высших животных сохранять жизнеспособность при температуре мирового пространства. Мы хотим лишь обратить внимание на то, как соединяются в научной фантастике Алексея Толстого в целостный образ чуждые, казалось бы, друг другу понятия и ход мысли человековедения и «машиноведения». «Полёт ледяных кристаллов жизни» раскрывает нравственно-философскую глубину «чистой» идеи человековедения.
Посмотрим, как научная фантастика определяет также «систему образов» и круг персонажей романа, в котором совместно с людьми выступают инопланетяне. Гусев с Лосем встречают на Марсе почти человеческий мир не только потому, что таковы законы литературной условности, но и потому, что это представлялось Толстому вполне вероятным. Писатель был убеждён в человекоподобии космических братьев по разуму. «Одни законы для нас и для них, — утверждал он устами Лося. — Повсюду возникает жизнь, и всюду царствует человекоподобный: нельзя создать животное более совершенное, чем человек» (позднее эту позицию будет обосновывать учёный И.Ефремов). Вместе с тем, например, женская привлекательность марсианки не повторяет облика земных героинь Толстого, духовная и физическая красота Аэлиты смещена в какое-то другое художественно-психологическое измерение.
Уже во времена Алексея Толстого проблема героя научно-фантастического романа значительно усложнилась по сравнению с задачами, которые ставил перед собой, например, Жюль Верн. Автор «Аэлиты» прокладывал пути нескольким поколениям советских писателей, разведывая литературные законы, по которым реалистический характер исполнял в исключительных обстоятельствах не менее важную роль, чем романтический, фантастический персонаж. И вместе с тем тот и другой у него выступают в едином ансамбле с существами иного мира, чей внешний и внутренний облик формируется уже иным образом.
Любовь и ненависть, сострадание и жестокость, надежда и отчаяние — все чувства и мысли марсианских персонажей, точно так же, как их физические черты, несут на себе особую печать их мира, от страшно древнего и не по-земному мудрого, цепкого и бессильного, угасающего и беспощадного, утратившего волю к той самой жизни, что бьёт ключом в посланцах молодой Земли. При всех реалистических координатах, это действительно чужой мир, и Алексей Толстой создаёт характеры, внутренне отвечающие его условиям, — не многомерные, переливающиеся игрой противоречий, как Лось и Гусев, но словно бы силуэты, очерченные одним взмахом пера.
