САЛЬЕРИ
Ты думаешь?
(Бросает яд в стакан Моцарта.) Ну, пей же.
***
Знает ли Моцарт, что смерть пришла? Знает, конечно. Он чувствует, что Реквием написал себе.
Знает ли, что Сальери сейчас его отравит? Должно быть, знает. Если Пушкин знает, то и Моцарт, сочиняемый Пушкиным, должен знать. Ибо и Моцарт, и Сальери – лишь персонажи «двух, трех мыслей», пришедших поэту. Да и ситуация знакомая.
И Пушкин (автор), и Моцарт (персонаж) читали Шекспира. Гамлет перед фехтовальной сценой очень удручен. Тоска, тоска. А ведь предстоит всего лишь спортивный поединок – весело, в шутку, с публикой, призами.
ГАМЛЕТ Ты не поверишь, как нехорошо на душе у меня!
Горацио отговаривает: «Не ходите». Но Гамлет не хочет уклоняться.
ГАМЛЕТ
Если не теперь, то все равно когда-нибудь. А если все равно когда-нибудь, То почему бы не теперь?
Он устал, он душевно измучен, что же бегать от судьбы? Начнешь от нее бегать – не остановишься. Да и что толку. Вон Эдип бегал и добегался.
Через минуту Лаэрт, уже держа в руке отравленную шпагу, совершенно искренне произнесет слова Сальери о братской дружбе.
ГАМЛЕТ
Пусть буду я прощен великодушно
За то, что я стрелу пустил над кровлей
И ранил брата.
ЛАЭРТ В глубине души,
Где ненависти, собственно, и место, Я вас прощу.
Ценю предложенную вами дружбу И дружбой отплачу.
Достойный благородный молодой человек. Слушаешь – веришь. Жаль, что шпага отравлена – благородное оружие превращено в свою противоположность: в нож подлого убийцы.
Гамлет не знает, что его сейчас отравят (его же не проткнули, а царапнули ядом, отравили). Но он готов.
Они все фаталисты: Гамлет, Моцарт, их авторы.
САЛЬЕРИ
(Бросает яд в стакан Моцарта.) Ну, пей же.
Почему же не выпить? МОЦАРТ
За твое
Здоровье, друг, за искренний союз, Связующий Моцарта и Сальери, Двух сыновей гармонии. (Пьет.)
Здесь нет лицемерия. Здесь лишь наше нежелание понять истинный смысл слов.
У одной мамы (Гармонии) два сына. Братья, значит. Братская любовь? Да, как у Каина с Авелем. Каин ведь тоже убил из зависти, убил того, кому Бог оказал предпочтение. И Сальери не замечает, что совершенно по-библейски, по-каински ругается с Богом.
САЛЬЕРИ Мучительно завидую. – О небо! Где ж правота, когда священный дар, Когда бессмертный гений – не в награду Любви горящей, самоотверженья, Трудов, усердия, молений послан – А озаряет голову безумца, Гуляки праздного?..
Совершенный Каин, который тоже много трудился, пахал.
В народных сказках убивают тоже не чужие дяди, а злые родные братья (или сестры).
Гармония – не Идиллия. Это в Идиллии все – ангелы сияющие. А Гармония – это высокое и низкое, черное и белое, гений и злодейство, Бог и дьявол, жизнь и смерть.
Мне говорят: «Ты что? страх непродуктивен; ни к Пушкину, ни к его Моцарту твои рассуждения не-приложимы». Я соглашаюсь, начинаю менять, ломать, зачеркиваю «Моцарту постоянно мерещится слежка», пишу: «мерещится недоброе»… И вдруг вспоминаю Ахматову:
А в комнате опального поэта Дежурят страх и муза в свой черед. И ночь идет,
Которая не ведает рассвета.
Муза переплавляет в стихи (в музыку) тот ужас, который приходил. Он должен быть изжит, переработан, иначе сумасшествие. Или жизнь в роли твари дрожащей.
Страх и муза в свой черед. Но смена караула происходит не по часам. По очереди не значит поровну, а значит: когда муза уходит, приходит страх.
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон…
Страх занимает столько, сколько ему оставит муза. Поэтому гений мало боится. У него на это нет времени.
Мандельштам очень боялся. Жуткий страх (когда ноги отнимаются) он описал в совершенно бесстрашных стихах:
Мы живем, под собою не чуя страны.
С точки зрения поэзии – ничего особенного. С точки зрения интеллигентности – даже неприлично: жирные пальцы, тараканьи усы – это личности; оскорблять человека за его физические недостатки – дурной тон. Но все это – поэзия, приличия – сметено безумной храбростью.
Что ни казнь для него – то малина.
Назвать всесильного диктатора садистом и палачом – это самоубийство. Вот каких жертв требует себе Аполлон.
А мы всё – кудри, очи… актеры пилят воздух вот этак руками…
Пушкин – что, гуляка праздный? Чирикал, как соловей, по причине хорошей погоды? Это он, у кого даже юродивые занимаются публичной и очень рискованной политикой.
ЮРОДИВЫЙ Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича.
В глаза назвать царя убийцей… Долго не проживешь.
Актеры в этой сцене играют ласкового, милосердного Бориса.
Ц А Р Ь
Оставьте его. Молись за меня, бедный Николка.
Годунов жестокий прагматик, не дурак, ценит общественное мнение, знает свою ущербность (он же не наследственный, а избранный монарх), лицемер, как все властители. Он не позволит охране при всем народе рвать на куски юродивого. Зачем? Через неделю юродивый тихо сгинет без следа…
Разве цель в том, чтобы пошлым и примитивным образом навязывать (приписывать) Пушкину свои мысли? Нет. Цель лишь в том, чтобы читать живые, еще не просохшие строки, а не сушеную хрестоматию. Воскресить те чувства и мысли, с коими поэт писал, а не те, с какими в школе учили слова, слова, слова. Исполняя надежды поэта, пыль веков от хартий отряхнуть. Ведь у Пимена небось волосы дыбом встают, когда он пишет о преступлении ныне царствующего Бориса: «Привел меня Бог видеть злое дело, кровавый грех». Живой свидетель! видел убийство престолонаследника! скрылся в монастырь, но нет чтобы молчать – он пишет. Дерзкий Гришка и тот изумлен смелостью монаха:
ГРИГОРИЙ Борис, Борис! Все пред тобой трепещет… А между тем отшельник в темной келье Здесь на тебя донос ужасный пишет.
Разве Пимен не понимает, что за такие мемуары – ежели найдут – немедленно удавят. Но он исполняет долг, завещанный от Бога. А мы бессмысленно и равнодушно мямлим: «Еще одно последнее сказанье».
***
МОЦАРТ
Ах, правда ли, Сальери,
Что Бомарше кого-то отравил?
САЛЬЕРИ
Не думаю: он слишком был смешон Для ремесла такого.
Проговорился! Сальери бессознательно говорит об отравлении как о ремесле, о работе! Отравитель по страсти – должен был бы говорить об эксцессе, но не о профессии.
Сальери хорошо и точно знает смысл слова «ремесло».
САЛЬЕРИ
Ремесло
Поставил я подножием искусству; Я сделался ремесленник: перстам Придал послушную, сухую беглость И верность уху. Звуки умертвив, Музыку я разъял, как труп.
Он говорит как прозектор. И то, чем он занимается сейчас (убийство), он называет ремеслом, профессией.
«Он слишком был смешон для ремесла такого», – говорит Сальери Моцарту, а про себя думает: для того, чем я сейчас занимаюсь.
«Он слишком был смешон» – Сальери устанавливает разницу между Бомарше и собою. К себе он относится очень серьезно.
Сознавая ли, не сознавая ли свою бездарность, серость делает ставку на карьеру, а не на искусство. Карьеру Сальери сделал.
Как всякий царедворец, он лицемер. Попивая кофе в своем кабинете, он поглаживает перстенек с ядом. Так киллер ласково поглаживает оптический прицел перед тем, как приговор привести в исполнение.
САЛЬЕРИ
Теперь – пора! заветный дар любви, Переходи сегодня в чашу дружбы.
Вот так дружба! Наедине с собой, с предельной откровенностью признавая себя прахом, а Моцарта – херувимом, планируя убийство, он тем не менее говорит о дружбе. Надо же как въелось лицемерие.
Как всякий царедворец, Сальери придумывает общественную пользу в оправдание своему злодейству.
САЛЬЕРИ
Что пользы, если Моцарт будет жив И новой высоты еще достигнет? Подымет ли он тем искусство? Нет…
Совершенно ждановское, глубокомысленное суждение государственного человека; забота об искусстве.
А терпелив! Восемнадцать лет яд носил; и оскорбляли, и то, и се, но – терпел. А сегодня убьет, и как публично! Отравленный в ресторане, Моцарт умрет. Не исключено следствие. Официант вспомнит, с кем Моцарт пил перед смертью… Но Сальери это почему-то не беспокоит, хотя, повторим, он совершает убийство плановое, рассудочное и вовсе не готов пойти на виселицу. Он почему-то уверен, что его не тронут.
Но Сальери немедленно настигает иная (не полицейская) катастрофа. Он был истерзан. Он убеждал себя:
САЛЬЕРИ
Я избран, чтоб его остановить.
Он уверил себя, что это миссия:
Нет! не могу противиться я доле Судьбе…
Безусловно, он жаждал покоя. А этот херувим мучил – возбуждал бескрылое желанье; так улетай же – чем скорей, тем лучше. И убил.
Но в тот же миг, как должен был снизойти на душу желанный покой, ее пронзает ужас: я – не гений! Дьявол обманул. Душу забрал, а радости не дал. Напротив, теперь вся оставшаяся жизнь отравлена.
***
Слова Моцарта об искренней дружбе, о гениальности Сальери театр принимает всерьез. А поскольку Моцарт тут же говорит, что гений и злодейство – две вещи несовместные, то и делается решительный вывод: Моцарт не знает, что Сальери сейчас его убьет. А он знает.
