Слова Моцарта об искренней дружбе, о гениальности Сальери театр принимает всерьез. А поскольку Моцарт тут же говорит, что гений и злодейство – две вещи несовместные, то и делается решительный вывод: Моцарт не знает, что Сальери сейчас его убьет. А он знает.
На это – как улыбаясь говорит Воланд – существует «шестое доказательство, и оно вам сейчас будет предъявлено».
МОЦАРТ Мне день и ночь покоя не дает Мой черный человек… Вот и теперь Мне кажется, он с нами…
Сцена известна всему миру. Вино налито, и Он говорит: один из вас предаст меня.
Что ты, Равви, что за страх ребячий? …Моцарт знает.
Потому что иначе – неинтересно.
Играют Гений и Злодейство, Добро и Зло. А надо играть не абстракции и даже не Моцарта и Сальери (Бог знает, какими они были). Надо играть Пушкина. (Так же, как надо играть Шекспира, а не доискиваться, каким был в жизни Гамлет, принц IX века.)
Не знает – и пьет яд; тут нечего играть, кроме глупого добродушия. А вот знать и выпить – тут есть что играть.
Если не знает – тогда не трагедия. Случайная смерть. Поскользнулся и упал на амбразуру – водевиль. Бросился на амбразуру – совершенно иное: сознательный, трагический выбор.
Если не знает, значит – Иванушка-дурачок, персонаж фарса, сказки, балагана с Петрушкой, но не трагедии.
Иисус едва успел с невыразимой мукой взмолиться: «Да минует меня чаша сия!» – глядь, уже идет Иуда, несет чашу дружбы. Следом конвой.
Иисусу, могущему ходить по воде аки посуху, останавливать бури, воскрешать мертвых, ничего не стоило избежать примитивного ареста, поразив врагов слепотой или просто исчезнув. Но он не скрылся. Он даже не уклонился от поцелуя. Он позволил Иуде поцеловать себя и тихо спросил: «Друг, для чего ты пришел?» (Мф. 26. 50).
Знает, что не друг. Знает, для чего пришел. И уж, конечно, не лицемерит. Иисус Христос ненавидел лицемеров и сам никогда не лицемерил.
Все зная наперед, обратиться к предателю «друг» – это тяжелый удар. В ту же ночь Иуда повесился.
Финал Бумажка с нотами
Как же быть театру? Что делать с проклятым «играет»? Что играть актерам? Да то, что написано.
МОЦАРТ Бессонница моя меня томила, И в голову пришли мне две, три мысли. Сегодня их я набросал… Ну, слушай же. (Играет.)
САЛЬЕРИ
Ты с этим шел ко мне И мог остановиться у трактира!
Ночью к Моцарту пришла музыка, на подвернувшемся клочке он ее записал. Первое и естественное желание автора – показать новую вещь понимающему человеку. Схватил бумажки и побежал к Сальери. Бумажки и теперь в руках.
Сальери хоть и не гений, но высочайший профессионал, композитор, дирижер. Как всякий дирижер, Сальери, глядя в партитуру, мгновенно и идеально слышит музыку. Идеально – без ошибок исполнителя, без посторонних шумов, без фальши хоть чуть расстроенного инструмента; возможно, он слышит даже оркестр, а не бедный клавир.
Моцарту нет нужды играть. Сальери, читая, слышит ноты не по очереди, как при игре, а сразу весь лист. И – потрясен.
Один взгляд и – мгновенное потрясение. А в театре в этот миг из динамиков ударит лучший симфонический оркестр мира, и мы (зрители) поймем: эта музыка звучит в мозгу Сальери – вот он и потрясен.
САЛЬЕРИ Ты с этим шел ко мне?!..
Моцарт получил то, чего хотел (то, о чем мечтает любой автор: восторг знатока). Но ему мало.
МОЦАРТ
Что ж, хорошо?
(И показывает еще листок.)
САЛЬЕРИ
Какая глубина! Какая смелость и какая стройность! Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь.
Это же так точно и понятно написано. Ведь и мы, если кто-то вдруг приносит новые стихи и хочет прочесть, отнимаем листок: дай я лучше сам – глазами я лучше понимаю.
Подтверждение тому – в той же сцене, чуть выше.
МОЦАРТ
Нес кое-что тебе я показать…
САЛЬЕРИ
Что ты мне принес?
Моцарт, конечно, не нуждается в нотах, чтоб играть свою музыку. Он мог бы сказать: «Шёл кое-что тебе я показать» (ведь и сейчас говорят «показать песню»). И Сальери мог бы спросить: «С чем ты ко мне пришел?» Но в руках у Моцарта свернутые в трубку листы.
Еще одно косвенное подтверждение такой трактовки находим в первом монологе Сальери:
САЛЬЕРИ
Я жег мой труд и холодно смотрел,
Как мысль моя и звуки, мной рожденны,
Пылая, с легким дымом исчезали.
Пылали, конечно, ноты, а не звуки. Но говорит он точно.
Жгут ноты, но, конечно, звуки, музыку. Ведь не буквы сжег Пушкин, а Десятую песнь.
Если звуки можно жечь – значит, их можно и читать. В финале это происходит вторично, но еще сильнее.
Теперь в руках Моцарта не первые попавшиеся под руку клочки, на которых он второпях записал ночные «две, три мысли». Теперь у него папка с отделанным, законченным Реквиемом. Он знает цену этой своей смертельной работе. И уже не суетится, не заглядывает в глаза.
МОЦАРТ
Довольно, сыт я.
(Открывает партитуру.)
Слушай же, Сальери,
Мой Requiem.
(Показывает первый лист; у Сальери – первого в мире, кто видит моцартовский Реквием, – брызгают слезы; он потрясен и партитурой, и тем, что сейчас впервые в жизни убил человека; это дольше описывать, чем играть, это – одно мгновение.)
Ты плачешь?
САЛЬЕРИ
Эти слезы…
***
И в голову пришли мне две, три мысли… Пришли! Снаружи. Бродили и пришли. Кому – в гости, а кому – домой. Они бездомные. Их можно прогнать, а можно оставить, усыновить, вырастить, а можно погубить, залить, «откупорив шампанского бутылку».
В любом случае пришедшая мысль отличается от выдумки. Выдумка – это изнутри, искусственная кукла.
Вероятно, надо соответственно себя вести, чтоб мысли захотели к тебе прийти. А еще им надо, чтобы вход был открыт и чтобы было хоть немножко места.
P.S. Придумав двадцать лет тому назад этот фокус с показыванием партитуры, я предложил его знакомому режиссеру, который в тот момент ставил «Моцарта и Сальери». Режиссер снисходительно улыбнулся: «Да-а, остроумно, весьма…» – и оставил «Моцарта» водить руками под фонограмму. Ему казалось, что так сценичнее.
Юрий Любимов (1917 года рождения, лишен гражданства в 1984-м) поставил спектакль по роману Александра Солженицына (1918 года рождения, лишен гражданства в 1974-м).
Два восьмидесятилетних старика. Что нового они могут нам сказать? Нары, зэки, генералы госбезопасности, Иосиф Виссарионович… В Театре на Таганке роман «В круге первом» идет под названием «Шарашка». Опять про Сталина, про лагеря – ну как не надоест?
Дважды подряд смотрел «Шарашку» – дело там происходит полвека назад – и оба раза возникало неприятное чувство, что живем мы на тонкой пленке и в любой миг она может прорваться, и все мы, вся страна провалится опять туда – в лагеря, в ГУЛАГ, в ужас той жизни, когда никто не знает, что с ним будет завтра, и будет ли он завтра, и в какой детский дом (не к садистам ли) сдадут детей…
Не может быть? А почему?
Разве граждане России в начале века были глупее нас, сегодняшних? Разве немцы 1920-х –1930-х были дураки? Разве трехтысячелетняя культура помешала китайцам провалиться в безумие маоизма?
И всюду к власти приходил человек некультурный. Семинарист-недоучка, ефрейтор, унтер…
…А внешне все цвело. Возводились дворцы, снималось кино «Веселые ребята», дети с букетами бежали к Сталину, к Гитлеру, к Мао; и Сталин, Гитлер, Мао целовали этих счастливых детей; а гости-иностранцы восхищались сытой, безмятежной жизнью народов, уверенных в своем светлом будущем под мудрым руководством…
И все это – советский рай, немецкий рай, китайский – можно было видеть. Но под тонкой пленкой был ад. В круге первом – элита. Ее кормят и почти не бьют, чтобы она поскорее сделала атомную бомбу, секретную телефонию…
Лучшие умы России делают на шарашке для Сталина секретный телефон и изобретают способ точного опознания людей по голосу (чтобы поймать очередного врага народа).
На поверхности примитивное: сбылось. Изобретены телефоны-шифраторы, превращающие речь в бессмысленный набор квакающих звуков. Изобретен прибор, снимающий отпечатки голоса, оставленные в телефоне, как отпечатки пальцев, оставленные на телефонной трубке.
Как далеко вперед шагнуло общество! Секретное подслушивание, доступное только Сталину, теперь доступно всем. Распечатки телефонных разговоров давно публикуются в центральных газетах («Известия», «Комсомольская правда», «Новая газета», «Московская правда»…), а магнитофонные записи прокручиваются по главным телеканалам.
Маленькая разница: в «Круге первом» записали мятущегося интеллигента, который позвонил в иностранное посольство, чтобы предотвратить беду – спасти профессора, «который лечил маму»; а теперь на пленках – то генеральный прокурор инструктирует сбежавшего за границу афериста, то вице-премьер требует сто тысяч долларов наличными…
Но ради такой чепухи, ради такого примитивного кукиша Любимов затевать постановку не стал бы.
