уклейки / Ни укулеле нет, ни лейки»), как бормотание или колыбельная:Теплокровный,Дай мне кров свой теплый,В эту стужу февральскую,Средь сугробов синеющих,Под камланье собак,Да под птичий грайЕле-еле иду.Хладнокровный,Дай мне кров свой холодный,В это жаркое лето,Когда шарик мороженого,Как свеча в феврале,Истекает и тает,Еле-еле иду.
Случай случаю рознь – иногда текст так и остается маргиналией, рифмованием на полях новостной повестки: «Слезы, как душ Шарко, / Каплют мене на грудь, / А Молодого Шакро / Копы в кутузку ведуть». Но в этой книге мне нравятся моменты инсайта; чувство обретения поэзии – одно из чистейших на свете.
Как из ловких пузырьковДа родился город вдруг,Кока-кола,Пепси-кола,Воло-кола,Ола-ола!Да Москва,Да Мск!Воло-кола,Воло-кола,Да Москва,Да Мск!Воло-кола-мск,Воло-кола-мск,Волоколамск!
Понятно, почему эта книга приглянулась Елене Сунцовой: под крылом ее издательства Ailuros собрались несколько таких счастливцев, очень разных людей, которых объединяет готовность к чуду. Необязательно доброму – скорее мультипликационному. «Из водопроводных кранов начинает сыпать снег». В платформах станций метро проделывают дыры, потому что метро отныне принадлежит дельфинам. Некто совершает удивительное открытие, что «Внутри каждого слона элефант живет, / И наоборот». Земля оказывается плоской, потому что по плоской земле проще убежать от мента. Такое подлаживание чуда под свои нужды – вполне детское, и часть этих стихов можно было бы печатать как детские. В современной поэзии это не такая уж частая позиция.
Игорь Булатовский. Северная ходьба: Три книги / Предисл. А. Житенева. М.: Новое литературное обозрение, 2019
Горький
Посвящение всегда, помимо благодарного приношения, несет в себе заявление о родстве. Книга «Северная ходьба» – первая из трех, вошедших в одноименный сборник, – посвящена памяти Натальи Горбаневской. Выдающаяся поэтесса Горбаневская высоко ценила Булатовского, и в звучании его поэзии ее ноты хорошо различимы. И тем не менее разница между этими поэтами очень велика: она не в просодии, а в мировоззрении.
Тексты Горбаневской, особенно поздние, – праздник легкости. Булатовскому хорошо знакома эта легкость – постоянная перекличка созвучий, рискованные ритмы, идущие от разговорной речи и как бы прокладывающие в русской метрике новые дороги:
По маленькой бы еще небесного огня,чтоб сердцу стало холоднее,чтоб дымчатые края, друг в друга прозвеня,сомнений не доставили бы на дне иопять наполнились отчужденным пайкомтого, чье сердце стало льдинкой…
или:
Я скажу тебе (не слушай):этот страх, что кормит ушии выходит изо рта,это – эта, а не та,му́зыка, а не музы́ка, —на подтяжках ветровых,шлепающих в пузо звука,что дает тебе под дых,что дает тебе под дых,что дает тебе под дых:ых!
Тем примечательнее, что весь этот инструментарий Булатовский часто применяет для совсем другого: для поэзии сумрачной, отчаянной, трагииронической («Хорошо о смерти говорить / в сорок лет хорошими стихами»), порой даже злой:
Есть музыка над вами, суки, суки!Шерсть воздуха полна ее прозрачных гнид,их выбирают сморщенные рукитяжелых склеротичных аонид.И каждую, младенческую, – к ногтю.И щелкает… И в голове слышназасыпанная паровозной копотьюпо пояс – елисейская страна.И каждый раз – в последний раз, и сновав последний раз вам музыка звучит,и каждый раз, не сдерживая слова,в последний раз вам музыка звучит!
Не усвоили от Мандельштама, не усвоили от Кривулина – ну, усвойте от меня, как бы говорит это стихотворение.
Вторая часть сборника – поэма «Родина»: сложно устроенная ритмически и синтаксически череда воспоминаний, которые ассоциируются у конкретного человека с этим, глубоко приватизированным, понятием. Родина здесь начинается не «с картинки в твоем букваре» и не «с заветной скамьи у ворот», а с ритуального мытья 95-летней бабки, с запаха метро, с преодоления бесприютности при помощи поэтических текстов, с внезапных летних смертей случайных людей, с приобщения к русскому эмоциональному дзену: «Я начинаю чувствовать границы страдания. Это хорошо». Предметный мир поэмы предельно детализирован, и это совпадает с детализацией звука, фразы; разрозненные воспоминания слипаются в единство.
В «Родине» как раз нет резкой суровости, отличающей «Северную ходьбу» и одну из предыдущих книг Булатовского – «Смерть смотреть». В тех книгах чувствуется постоянное ощущение поэта, что детали могут предать – то же утреннее шарканье дворницкой лопаты можно прочитать как знак уюта и знак угрозы. Но внутри тяжести этого ощущения у Булатовского то и дело рождается легкость – наследуемая у Горбаневской и, конечно, у главного мастера такого, говоря биологическим языком, метаморфоза – Мандельштама («из тяжести недоброй / И я когда-нибудь прекрасное создам», «Сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы» – завет, затверженный Булатовским и многими другими прекрасными поэтами). Поэтому в «Северной ходьбе» не раздражают, казалось бы, необязательные тексты. «Одна другой говорит: / „Шу-шу-шу, шу-шу-шу“» – и хорошо, пусть говорит. Мы за это время вздохнем.
Так же и последняя из трех книг, «Немного не так», уже самим названием намекает на сдвиг, который необходим для передышки. Для того, чтобы ненадолго стряхнуть с себя морок и подозрительность. В стихах 2016–2017 годов разворачивается ирония («как в бороду всматриваются усы» – о встрече Толстого и Чехова), из сновидческой глубины всплывает сентиментальность:
я брил во сне лицо отцая брел по его лицусветлеющей тенью косцани дереву ни кустецуне уступая черт лица<…>и голова отца рослаи воздухом становясьне знала ни слов ни числано только слов родную грязьи вздохов дивные дела
Но движется ли Булатовский к умиротворению – от «хорошо о смерти говорить» до «круглые смешные слова. // Хорошо носить их с собой, / как стеклянные шарики»? Никоим образом. «Совпаденья неслучайны. Красота случайна. / Ссучивается даже нить», – заявляет поэт в стихотворении, которое начинается строками «Интересны только инвалиды, / алкоголики, бомжи» и дальше взвинчивает себя до предела. Мы исчерпали передышку и готовимся к новой атаке. Сборник «Северная ходьба», прочитанный подряд, похож на большое музыкальное произведение – и по тому, как в его финале нарастают перечисления, переборы слов («Колода, дóлбанец, пень-полено, / улей, закрывший роток-леток», «душенька, душонка, душка, / недопсюха и психушка», «род дура дар родство урод / рост рот уста устав состав»), можно предположить, что вновь происходит подготовка совсем к другой музыке.
Оксана Васякина, Екатерина Писарева. Ветер ярости. М.: АСТ, 2019
Горький
Вторая книга Оксаны Васякиной – это и собрание стихотворений, и большое интервью с Екатериной Писаревой, которая здесь указана как соавтор, и автобиографические пояснения поэтессы к собственным текстам. Все это переплетено, смонтировано как единое целое. Название «Ветер ярости» дано по центральному циклу текстов, который читается, пожалуй, как одна поэма; вероятно, это самые радикальные феминистские стихи, написанные по-русски. Первоначально «Ветер ярости» был самиздатской книгой, которую Васякина распечатывала на принтере и распространяла по всему миру – оговаривая, что книга эта предназначена только для женщин. Впрочем, чистота концепции была нарушена, и теперь «Ветер ярости» могут ощутить все – и прочитать, например, такое:
я ступнями тяжелыми железными своими ступнями пройдупо пальцам твоим смевшим меня коснуться и в глаза твои поселютолпы жрущих червей и члены твои которые до сих
