Если бы судьба «Лауры...» была в вашей власти, что бы сделали вы — опубликовали бы текст или уничтожили его? Как вы думаете, что важнее в данном случае — мнение общественности (т. е. желание поклонников прочитать роман) или воля автора?
Между публикаціей и уничтоженіемъ есть мѣсто для неуничтоженія безъ публикаціи, т. е. того состоянія, въ которомъ рукопись пребывала тридцать два года.
На вашъ прямой вопросъ прямо отвѣтить и легко и трудно. Легко, потому что «мнѣніе общественности» безусловно не можетъ тутъ имѣть ни малѣйшаго значенія. Воля умирающаго автора, конечно, совсемъ другое дѣло, и тутъ трудность мучительная. Объ этомъ я пишу въ самомъ концѣ своего послѣсловія къ русскому изданію.
Что до моего мнѣнія, то будучи сугубо частнымъ, оно не можетъ быть интересно публикѣ. Но можетъ быть, на мѣстѣ сына я поддался бы соблазну сохранить нѣкоторыя мѣста, вставивъ въ спеціально сочиненную съ этой цѣлью повѣсть, можетъ быть тайно помѣтивъ симпатическими чернилами стиля или композиціи эти инкрустаціи, такъ чтобы ихъ видно было только при нагрѣвѣ или на просвѣтъ.
Насколько мы знаем, единственное, что осталось издателям и, соответственно, вам как переводчику, — это полторы сотни каталожных карточек с набросками. Как повлияла на вашу работу незавершенность «Лауры…»? Этот нюанс упростил или усложнил перевод?
Пожалуй, легче переводить отрывки, потому что тутъ не нужно постоянно свѣряться съ чертежами, пригонять углы, прикладывать отвѣсъ къ стѣнамъ, пытаясь воспроизвести цѣлостную стройность законченнаго оригинала.
Как вы думаете, кто станет читателем «Лауры…» (кроме рьяных почитателей Набокова)? Чем роман может заинтересовать молодых русскоязычных читателей, привыкших больше читать френдленты и твиттеры, нежели сложные и по смыслу, и по художественной форме тексты?
На второй вопросъ отвѣтить легко: ничѣмъ, и такъ оно и должно быть. Литература этого высшаго разряда — не для нихъ, и, болѣе того, даже и не для людей привыкшихъ читать «вообще беллетристику». Здѣсь нѣтъ высокомѣрія нравственнаго, хотя есть ремесленное, но оно не должно быть никому въ обиду, т. к. любое художество ограничиваетъ доступъ къ тайнамъ своего искусства тѣмъ больше, чѣмъ оно искуснѣе, т. е. чѣмъ больше таланта и усилій надобно для его постиженія. Такого рода сегрегація существуетъ въ самыхъ разныхъ формахъ, и нечванливыми людьми обычно принимается какъ сама собой разумѣющаяся разница въ склонности, способности, пониманіи, навыкѣ, опытѣ. Скажемъ, одни вовсе не умѣютъ играть въ шахматы, другіе «знаютъ ходы», третьи иногда играютъ съ племянникомъ (но берутъ ходы назадъ и вообще предпочитаютъ шашки), четвертые — недурные любители, пятые — сильные практическіе игроки, дающіе фору простакамъ на бульварѣ по цѣлковому за партію, и т. д. по восходящей. И есть про-фессіональные мастера, которые изучаютъ шахматы вглубьи практикуютъ игру съ дѣтства, и ихъ знаніе началъ и концовъ, пониманіе типическихъ позицій въ разныхъ стадіяхъ партіи, дальнобойный разсчетъ ходовъ, и т. д. отличаются отъ любителя шахматъ тѣмъ же кореннымъ образомъ, какимъ отличается музыкальное пониманіе піаниста отъ пониманія любителя популярныхъ пѣсенъ: одинъ, читая партитуру сонаты, наслаждается стройностью композиціи и фразировки, другой дергаетъ колѣномъ въ тактъ знакомой мелодіи, пульсирующей между наушниками, и зеваетъ до слезъ въ зале концертной, куда его затащила подружка (а той отдала билеты товарка, которая выиграла ихъ въ лотерею у себя въ редакціи). Все это никому не обидно и само собой разумѣется. И только въ литературѣ отчего-то завелось рѣдко обсуждаемое правило, что школьная грамотность, и ужъ тѣмъ болѣе такъ называемое «высшее образованіе», въ какой бы то ни было области, позволяетъ человѣку постигать произведете искусства любой художественной сложности и высоты и, мало того, имѣть и даже высказывать о немъ сужденіе. Это, конечно, смѣшное заблужденіе. Серьезная литература точно такъ же элитарна, какъ и серьезная музыка или высшая математика, и для ея пониманія и о ней сужденія требуются склонность, способности, спеціальныя знанія, многолѣтній навыкъ чтенія и тонкій, разборчивый вкусъ. Набоковъ писалъ именно для такихъ читателей.
Это не значить, что всѣмъ остальнымъ входъ въ міръ его книгъ заказанъ, но это значитъ, что случайные или неприготовленные посѣтители увидятъ только то, что бросается въ глаза, а у Набокова это чаще всего поставлено именно для отвода глазъ — отвода отъ очень важныхъ и даже можетъ быть полезныхъ ископаемыхъ, доступныхъ только опытнымъ старателямъ.
Разъ ужъ я упомянулъ шахматы и музыку, позвольте привести изъ книги, гдѣ двѣ эти темы сплетены, два примѣра тонкой психологической подтушевки, разсчитанной на чуткое вниманіе опытнаго читателя. Въ «Защитѣ Лужина» безымянная (какъ и большинство главныхъ персонажей), тетка Лужина говорить ему: «Какой ты всё-таки хорошій мальчикъ». Это едва замѣтное «всё-таки» безъ объясненій пріоткрываетъ благодарному развѣдчику тайный ходъ за сцену, гдѣ невидимо для зрителя проходить одна изъ главныхъ темъ книги. У отца Лужина романъ съ этой тетей, двоюродной сестрой жены, и очевидно тамъ, за сценой, онъ ей жаловался на угрюмый, не отзывчивый характеръ сына. Толстой бы все это непремѣнно растолковалъ, т. к. считалъ своего читателя неспособнымъ безъ его подсказки понимать такія вещи. Набоковъ же ставить своего читателя очень высоко, на то же мѣсто, гдѣ самъ стоялъ, когда писалъ.
Я хочу на этомъ примѣрѣ показать, что, въ то время какъ виртуозное мастерство письма Набокова замѣтно всякому (хотя не многіе понимаютъ, въ чемъ оно состоитъ), мастерства его психологической аппликатуры и несравненной композиціонной техники обычно не замѣчаютъ. О метафизикѣ нѣчего и говорить.
Что до «Лауры», то вѣдь это скорѣе болѣе, чѣмъ менѣе загадочное собраніе отрывковъ, и оттого можно говорить только о достоинствахъ слога въ нѣкоторыхъ доступныхъ глазу или воображенію описанияхъ. Нѣтъ зданія, только начатыя тамъ и сямъ работы; нѣтъ даже архитектурныхъ чертежей, только смѣты и нѣсколько эскизовъ. Поэтому одни читатели этой книги будут недоумѣвать (большинство), другіе же (сравнительно немногочисленные спеціалисты), въ зависимости отъ своего общаго отношенія къ Набокову, будутъ качать головой или потирать руки.
В июне 2010 года ко мне обратился с вопросами Максимилиан Фузовский, польский сотрудник американского журнала «Новости за неделю» (Newsweek). Ответы ему требовались срочно, и были посланы без промедления, но напечатаны не были под предлогом крайней спешки сдачи номера в печать. Помещаю их здесь в своем русском переложении.
Мартин Амис писал в [лондонской газете] «Гардиан»: «Сразу видно, что „Лаура“ — это растянутый разсказ, который пытается стать новеллой». Другие же рецензенты писали, что это роман в отрывках. Что вы об этом думаете?
На самом деле ни то, ни другое. Вообще в этой несусветной рецензии Мартин Амис как нарочно все время попадает пальцем в небо, и приведенное вами наблюдение — один из множества тому примеров. История сочинения «Лауры», возстанавливаемая отчасти по записям в его дневниках, отчасти из писем к издателю, а также поступательный ход и характер сохранившегося текста указывают на существование в чертежах замысла обыкновенного набоковского романа, разве что краткометражного (хотя даже этого нельзя утверждать). Более того, этот роман должен был обнимать собой другую книгу под названием «Моя Лаура». Все это сложной архитектуры здание Набоков уже соорудил мысленно, но у него достало сил и времени записать только около четверти, я думаю. Предполагать же, что у него в замысле была новелла или «роман в отрывках», есть нелепость, порожденная верхоглядством или невежеством. Мы имеем то, что имеем: множество кусков майолики разной величины, формы и качества отделки, где склееных, где нет, которые «пытаются стать» вазой, уже существующей в воображении, но не доконченной.
Полагаете ли вы, что «Лаура и ее оригинал» равны другим книгам Набокова, таким как «Ада» и «Лолита»?
Право, не знаю, что вы имеете в виду, когда говорите «равны», но во всяком случае как можно сравнивать с этими башнями недоконченное здание, все в лесах, навсегда оставленное строителями на уровне третьего или четвертого этажа?
Как вы думаете, правильно ли было решение сына Набокова печатать [«Лауру»]? Можно ли публиковать вещь, не законченную автором?
Теперь, когда книга вышла, эти суждения кажутся праздными. В самом же начале, когда это только обсуждалось, и мое мнение было спрошено среди еще нескольких, я подробно объяснил Дмитрию Набокову, с которым меня связывают многолетние дружеские отношения, отчего я полагаю, что печатать не следует. Тем не менее, в этом узком кругу были высказаны и противоположные взгляды, и в конце концов соображения, по-видимому более важные, чем выставленные мной, возобладали, и было бы странно с моей стороны подвергать их сомнению в печати. Дмитрий Набоков наследник своего отца, и поэтому право и ответственность принимать такие решения принадлежат исключительно ему, и никак не могут быть предметом обсуждения читающей публики. В 1950-е годы был случай, когда один американский профессор завладел рукописью своего покойного коллеги и издал ее со своими обширными (и довольно странными, надо сказать) комментариями. Тут действительно требовалось публичное вмешательство, разбирательство, и даже составление чего-то вроде подробного «предметного указателя» этого поступка. Но когда прямой наследник публикует манускрипт сочинения своего отца, пусть даже против его воли — или, напротив, сжигает его согласно его воле — то это не должно касаться никого из посторонних.
