Нам также известно, что многое из того, что теперь признается нормой, на самом деле аномалия. Подгонять язык перевода старой вещи под нынешние вкусы значит, по-моему, предавать автора и надувать читателя, т. е. в высшей степени предосудительно. Если новый перевод старого сочинения для нового читателя звучит несовременно, то это совершенно естественно и так оно и должно быть.
Я принадлежу к числу тех, кто полагает, что язык, а значит, и культура (в обычном понимании слова) поступательно движутся вниз по довольно крутому склону. Английский язык в этом отношении представляет собой весьма печальный тому пример, а русский, после того, как ему, если воспользоваться метафорой Мандельштама, перешибли хребет, находится в состоянии искалеченном; он испещрен пронизавшим его воровским жаргоном, заражен крупными дозами советского штампованного словаря, изгажен самой черной воронежской бранью и засорен непереваренными кусками ломаного английского и безконечного «живожурнального» жужжания с его безудержной логорреей и блогоболталогией. Пишут, например: «Понтуетесь ятями для напрягу?» (Я догадался, что это значит, как иногда смутно понимаешь «муму» глухонемого). Было бы забавно перевести страницу Набокова на этот идиолект. Впрочем, не забавно потешаться над уродством.
Переводить с английского Набокова, русский язык которого отличался от теперешнего, как лук от коромысла, на родной его язык, есть дело буквально безпримерной трудности, и едва ли остались еще на свете люди, которые на это способны: все повымерли. И несмотря на все мои огромные усилия и старания воспроизвести дикцию и слог Набокова, мои переложения тоже неизбежно страдают от врожденных пороков речи, иные из которых я не могу исправить просто оттого, что не замечаю их на фоне преобладающих теперь лингвистических условий.
Умберто Эко сказал, что «перевод — это актуализованная и манифестированная интерпретация»; его семиотическая концепция «открытого текста» (т. е. внутренне динамичного и психологически ангажированного поля, позволяющего множество интерпретаций читателю, который активно посредничает между сознанием, обществом и жизнью) как будто подходит для решения проблемы незавершенности последнего романа Набокова. Какое значение этот критический дискурс имеет для вашего подхода к переводу загадочной «Лауры»?
Ни малейшего.
Но как бы вы описали идеальную модель перевода?
Даже самый лучший перевод есть в пределе гиперболическая кривая, вечно стремящаяся слиться с осью ординат оригинала, все ближе к ней подходящая, но никогда ее не достигающая.
Стал ли этот неоконченный текст яснее и связнее для вас теперь — в процессе перевода или потом в ходе редактуры?
Без сомненья. Это совершенно естественно, т. к. нет более верного и досконального способа изучить произведение литературы, чем передвоить его переводом. Само собой разумеется, экстраполировать смысл целого на основании фрагмента чрезвычайно трудно, часто и невозможно; и однако долгая отделка составляющих фрагмент слов иногда приводит к тому, что пустое пространство приобретает очертания узнаваемых туманностей. В своем послесловии к русскому изданию я привожу несколько примеров таких предположительных открытий. Конечно, слабое место всех таких предположений относительно «Лауры» то, что они неоспоримы в самом примитивном смысле слова, ибо и доказательства, и опровержения находятся в тексте, которого нет.
Считаете ли вы, что это последнее сочинение Набокова глубоко — или, наоборот, в тонкостях — отличается от предыдущих?
Когда говорят о «Лауре», то часто забывают, что ее нельзя строго говоря называть последним его сочинением, а лишь последней вещью, которую он сочинял: это осколки сосуда неведомой формы и назначения. Поэтому «Лауру» нельзя ни с чем всерьез сравнивать. Не пускаясь в пустые догадки, могу с осторожностью предположить, что общий план книги мог бы быть концентрическим, приблизительно как в «Бледном огне»; что проза здесь движется скорее, чем в других его книгах, с большей тягой и на более жестких рессорах, так что корпус ее почти не кренится на поворотах; и что хотя ни один из его романов не обходится без темы memento mori, нигде она не трактуется столь прямо и в то же время столь загадочно (хотя, конечно, загадка отчасти разрешилась бы на полном пространстве книги).
В какой степени вам было необходимо в процессе перевода строить предположения о возможной целостности книги или о ее вероятном общем замысле и о том, что хотел сказать автор, в чем, так сказать, его скрытое послание?
Поскольку с самого начала знаешь, что у этого текста целостности нет и что общий замысел заведомо недоступен, то можно без дальних слов приниматься за скромное дело переложения понятных мест понятно, а неясные в оригинале оставлять непроясненными и в переводе.
Что же до намерений автора, то, как мы знаем, единственный род «посланий», который он признавал, это сверхъестественный; их неумоверно (как говорила моя дочь в шесть лет) трудно разобрать даже в его оконченных вещах; что ж говорить о разрозненных отрывках «Лауры».
Довольны ли вы изданием вашего перевода с эстетической точки зрения (выбор обложки, особенности воспроизведения u m. д.)? Советовался ли с вами издатель?
Русское издание вышло в двух вариантах, оба в твердых переплетах: в шестнадцатую листа для широкой публики, очень большим тиражом, быстро распроданным, допечатанным, снова распроданным, и затем напечатанным вторым, исправленным изданием; и дорогим изданием в восьмую листа, относительно малым тиражом (10 тысяч), тоже дважды или трижды допечатанным. Обложка этого варианта следует образцу американского издания, где литеры названия и имени автора сходят на нет; там воспроизводятся карточки оригинала, но без перфорации. В обоих вариантах имеется предисловие Дм. Набокова, перевод с постраничными примечаниями и мое послесловие. Композиция русского издания отличается от всех прочих (иной финал, рабочие карточки отнесены в приложение), что объясняется в послесловии.[19]
В предыдущих книгах Набокова, которые я перевел для издательства «Азбука», мои предложения вида обложки не имели никакого успеха. Правда, я выставил твердое возражение против надменного господина, приглашенного на роль Пнина (с портрета Дерэна) — со шкиперской бородой и трубочкой на отлете, — и тогда художник бороду ему сбрил, трубку изъял, а вместо нее ловко вставил ему в пальцы автоматическое перо. Но мне ничего не удалось поделать с луннолицым щеголем в цилиндре на обложке «Севастьяна Найта», изображающим неизвестно кого и словно аплодирующим (неведомо чему). Для «Лауры» я предложил использовать в общем замысле обложки Флору Боттичелли, из-за некоторого внешнего сходства и характера чувственности как они описаны на карточке 43, а равно и по другим, не менее важным, хотя и не безусловным совпадениям. К моему запоздалому удивлению, издательство не только приняло это предложение (ничего мне об этом не сказав), но и даже трогательно перестаралось, в чем я убедился только после того, как книга уже вышла. Соблазнительная головка боттичелиевой цветочной богини возседает на обложке над каким-то плашмя раскрытым фолиантом («Метаморфозы» Назона? «Моя Лаура» Ивана Вона?); в названии первое слово «Лаура» набрано дюймовыми яркими литерами, которые видишь за сажень, а слова «и ее оригинал» — ниже, мелким и едва различимым шрифтом. Несведущему человеку по виду книги могло показаться, что ей место в отделе так называемой маловысокохудожественной «эротики» — и, может быть, отчасти по этой причине первый, огромный по нынешним временам тираж был распродан в продолжение двух дней, и долго, в течение двух месяцев, оставался в высших отделах списка самых ходких книг, соревнуясь то с грамматикой английского языка, то с каким-то «Утраченным символом», то с книжкой под названием «Обжора-хохотун», и постепенно сползая вниз, — в том же точно темпе, что и «Моя Лаура», не лишенный достоинства спуск которой по той же лестнице описан на карточках 59 и 60.
Имело ли для вас во время перевода значение то обстоятельство, что Набоков не хотел, чтобы эта его работа была опубликована?
Да, конечно, особенно прежде чем я взялся за перевод, во время переговоров о том, нужно ли вообще печатать оригинал. Потом, в ходе работы, привыкаешь к мысли, что ломовой извозчик, которому новый хозяин дал ключи от родовой усадьбы и поручил вывезти на подводе несколько предметов мебели, — не грабитель, что бы ни думали любопытные соседи, которым отчего-то есть дело до чужих имений.
