Вокруг проблем метода современной фантастики шли и продолжают идти острые споры. Даже сегодня еще не так-то просто понять, что в заповедную область искусства ныне закономерно вторгаются не одни только внешние атрибуты науки, но сам принцип научного мышления. Тем удивительней прозорливое предсказание неизбежности этого процесса, оставленное нам братьями Гонкур.
Ревностные адепты человековедения, они не побоялись противопоставить человеку «вещь», этот плод промышленной цивилизации, как законный предмет художественного исследования. А ведь и сегодня, спустя сто двадцать лет, сама подобная постановка вопроса шокирует даже иных сторонников фантастики, о противниках и говорить нечего. «Меня удивляет, — написал один из участников дискуссии в „Литературной газете”, — когда в споре о фантастике противопоставляются люди и техника. Ведь фантастическая литература — это не техническая литература! Это прежде всего литература о человеке, о долге, чести, страхе, любви и т.д., о человеческих чувствах, а не о реакторах и звездолетах…»[339] Стало быть, о человеческом творческом разуме, о его плодах — во вторую очередь; стало быть художественная литература вообще ограничена одним только миром человеческих чувств? Случайна ли эта обмолвка? Откроем статью тонкого и чуткого критика-фантастоведа В.Ревича и проследим, сколь изящно он отвечает на вопрос М.Лазарева: «Хотелось бы услышать ясный ответ: на какой основе возможна нынче фантастика, кроме научной?»[340] «Фантастика, — говорит В.Ревич, — возможна на одной основе: на художественной. Произведениям же „чисто” научной фантастики я, признавая существование (!), отказывают в праве называться художественной литературой. Или техницизм, или человековедение. Приходится выбирать».[341] А так как не известно, каким конкретным произведениям «отказывает» критик (может быть, «Борьбе миров» Г.Уэллса, «Двадцать тысяч лье под водой» Ж.Верна, «Человеку-амфибии» А.Беляева, «Возвращению со звезд» С.Лема, «Возвращению» или «Далекой радуге» А. и Б.Стругацких?), то жупел «техницизма» обращается против самого принципа научности.
Если бы речь шла о нефантастической литературе, то ложность альтернативы: или художественное мастерство, или жизненная правда — все бы была очевидна. Когда же доходит до фантастики, то научность, являющуюся эквивалентом реализма, превращают в синоним техницизма, а художественность «смело» отождествляют с человековедением, которое затем последовательно сводят к изображению эмоционального мира. Будто бы изображение возможных социально-психологических последствий воображаемого открытия заведомо антихудожественно только потому, что касается страстей, которые вызваны «техницизмом»! А ведь в наш век, пожалуй, уже невозможно указать ту область, где бы человеческое сознание было свободно от огромного воздействия научно-технической среды.
Какое-то априорно-эмоциональное, предрассудочное недоверие к научно-технической сфере цивилизации понуждает конструировать теории фантастики, вытесняющие в конце концов научное мышление из области искусства. В дискуссии о фантастике, проведенной «Литературной газетой» в сентябре 1969 — марте 1970 года, А. и Б. Стругацкие, казалось бы, продемонстрировали широту взгляда, когда писали, что все произведения, в которых «используется специфический художественный прием — вводится элемент необычного, небывалого и даже вовсе невозможного… могут быть развернуты в весьма широкий спектр, на одном конце которого располагается „80 000 километров под водой”, „Грезы о Земле и небе” и „Человек-амфибия” (то, что обычно именуется фантастикой научной), а на другом — „Человек, который мог творить чудеса”, „Мастер и Маргарита” и „Превращение” (то, что мы склонны именовать фантастикой реалистической, как это ни странно звучит)».[342]
Звучит действительно странновато, но не в этом дело. Эта оптимистическая картина всемирного сосуществования многоразличных направлений и жанров не вызвала бы возражения, если бы Стругацкие тут же не противопоставили фантастике научной свою «реалистическую», а попросту говоря, условно-поэтическую. Ибо, по их словам, эта последняя «пребудет вовеки», тогда как, короткая жизнь научной фантастики якобы предопределена отрезком исторического времени, в течение которого «развитие естественных наук достигнет стадии насыщения и интересы общества переместятся в другую область».[343]
Гипотеза насчет «насыщения естествознанием» существует. Возможно, чисто технологической фантастике в самом деле суждено когда-нибудь зачахнуть. Но наступит ли год или столетие, когда человечество настолько пресытится знанием самого себя, что художественному человековедению ничего не останется, как погрузиться в свои «вечные» приемы? И как тут быть с мнением классиков — от Тургенева до Чехова и Горького, — что поэтика (приемы!), например, литературного пейзажа уже претерпевает изменение под воздействием научного мироотношения?
Оставим, однако, прогнозы и вернемся к нынешнему состоянию литературы. Стругацкие ничего не говорят о социальной научной фантастике, словно ее не существует. Ей они просто не нашли места в своей «всеобъемлющей» системе направлений и жанров. А между тем именно для нее обоснованность допущений имеет в наше время исключительное значение. Как справедливо пишет социолог З.Файнбург, мера достоверности, мера научности фантастических гипотез есть мера прогрессивности социально-фантастического произведения.[344] Истина старая — еще А.Беляев подчеркивал, что «социальная часть советских научно-фантастических произведений должна иметь такое же научное основание, как и часть научно-техническая».[345]
Ясно, разумеется, что художественному «человековедению» противопоказана логическая жесткость научного прогноза, ясно, что при художественном прогнозировании внеличное, научно-объективное допущение сочетается с неизбежным для искусства, с его субъективностью, условно-поэтическим. Но не странно ли, когда первое вообще вытесняют вторым, когда сам метод фантастики низводят до простого условно-поэтического приема? Не странно ли, что для иных современных сторонников фантастической литературы даже научная фантастика — лишь прием, позволяющий поставить героев, в необычные обстоятельства, позволяющие глубже раскрыть мир героев,[346] тогда как уже для братьев Гонкур, заставших первые, младенческие шаги научно-фантастической литературы, было очевидно, что она предполагает принципиально новую методологическую систему? Они безо всякой иронии полагали плодотворным для будущего искусства «поверить алгеброй гармонию». Во внеличном начале фантастической литературы нового времени они гениально угадали возможности обогащения реализма. В их несколько полемичном противопоставлении — разума чувству, вещи человеку — заложена была вера в созданную этим разумом «вторую природу» (выражение М. Горького). И, с другой стороны, сколь удивительное для нашего века недоверие к плодам этого разума, какое стихийное отчуждение от него угадывается в современных противопоставлениях обратного толка!
Не будем, однако, торопиться с выводами. Эмоциональное противопоставление человека как высшей цели искусства «машине» как символу научно-технического прогресса — это слишком распространенная сегодня позиция, чтобы ее можно было объяснить одной только консервативностью суждений. Вернемся в этой связи к дискуссии в «Литературной газете», о которой мы упоминали в начале. Тему ее прояснил первый же отклик на диалог Ю.Кагарлицкого с Е.Парновым, который назывался: «Болезни роста — не кризис».[347] О каких болезнях, о каком кризисе шла речь? Участники дискуссии ссылались на два ряда симптомов — внешний и внутренний. Посмотрим сначала на первый. «Сейчас, — говорил Ю.Кагарлицкий, — на Западе много пишут о кризисе научно-фантастического жанра: упали тиражи журналов, занимающихся фантастикой, резко сократилось число самых этих журналов. Читатель, наверно, устал от массового „чтива”, которое ему преподносится под видом новинок».[348]
Возможно. Однако примерно в то же самое время конкуренция и монополизация печати съели куда более мощные издания общего типа вроде «Лайфа». А с другой стороны, наша отечественная фантастика даже в пору, по общему признанию, ее расцвета, в 60-е годы, и вовсе обошлась без специального журнала. Плохо, конечно, что его не было и нет до сих пор. Тем не менее, как видим, судить о состоянии жанра по одной только издательской активности было бы опрометчиво. Участники диалога, правда, ею не ограничиваются. Но коль скоро о ней зашла речь, напомним, что у нас в Советском Союзе, например, популярный периодический сборник «Фантастика», выпускаемый издательством «Молодая гвардия», вышел в 1965 году тремя выпусками, в 1966-м году — двумя, а в 1967-1973 годах только по одному.
