самой сути христианства лежит насилие и принуждение. Нас действительно заставляют прийти на вечерю. Compellimur intrare. В словах Христа — «никто не приходит к Отцу, как только через Меня» — уже содержится условие узкой тропы, единственного пути. Если иначе нельзя прийти ни к Отцу, ни к Сыну, с чем же мы остаемся? Без Бога? — спрашивает Розанов и вспоминает, что до этого, до Христа, Бога познавали, приходили к нему через свой внутренний мир, через землю и звезды. Мы можем попасть к Богу только через его Сына, к Сыну — только через Петра, и само установление иерархии, сами слова «что свяжете на земле…» склоняют мысль Церкви к насилию и насилие Церкви объясняют. Если, отчужденные от Сына, мы остаемся, — пишет Розанов, — только с «ботаническими растениями и физическими звездами» («Темный лик»), если вне иерархии — мрак, не закономерно ли, что Церковь употребляет все средства, чтобы призвать к послушанию заблудших овечек?
Тропка вьется через Сахару; одна; по сторонам ее — костяки погибших. В этом, так сказать, закрытии таможенной линии, кроме одного пункта перехода «в свет», я нахожу достаточную причину для религиозной уторопленности, ужаса, давки и смятения в одной точке, подробности которых и составили [религиозные] «преследования» («Темный лик»).
«Темный лик» говорит о темных лучах христианства, о том, что белое пламя, разложенное на составные части, содержит в себе не только радужные, но и темные лучи, которые, оставаясь невидимыми глазу, обладают, однако, огромной силой. Розанов изучает проявления темных лучей христианства от инквизиции до самосожжения русских крестьян и выражает уверенность, что случаи насилия, случаи причиняемых или добровольно принимаемых мучений — не исключения, а правило. Что такое монастыри, если не поиск смерти при жизни, если не изоляция человека от человека. Вникая в психологические мотивы терновских крестьян, подтолкнувшие их к самосожжению, сопоставляя это со многими аналогичными случаями самозакапывания во времена царя Алексея, Розанов осуждает монастыри, называя их более мягкой формой того же самосожжения, тем же поиском смерти тела. И в дописках мелким шрифтом он называет источником этих темных лучей «черное солнце» — Христа. Все христиане, желающие сочетать свою религию с любовью к жизни на земле, для Розанова — не ведают, что творят, и он мог бы дословно повторить за Мориаком мысль из его «Страданий христианина»:
Толпы, наполняющие храмы в воскресенье, не ведают, что творят, подчиняясь неведомым им законам (adhérent à une loi qui leur demeure inconnue). Мы ошибаемся, считая мистиков исключительными христианами, они — единственные подлинные христиане.
Розанов пишет, что христианство можно воспринимать статически и динамически, посты в динамическом восприятии ведут к добровольной голодной смерти. В статье «Голгофа и крест» он описывает случай в деревне, как набожный крестьянин зарезал своего трехлетнего ребенка. Ребенок был веселым, часто смеялся, и верующий отец знал, что смех ребенка означает его легкомыслие, что его душу легко будет заполучить дьяволу, и решил, что лучше ребенку будет умереть сразу, пока он еще невинен и несомненно будет причислен к сонму ангелов. Розанов собирает большое количество подобных фактов, воспроизводит лики святых со старинных икон с ужасно суровыми выражениями, приводит современные примеры религиозного фанатизма, почерпнутые из газет.
Он показывает нам не только голые факты, но и музыку этих фактов, музыку христианства, которая, будучи доведенной до крайнего напряжения, по его мнению, ведет к презрению и ненависти к миру. Если Тезей забыл поменять черные паруса на белые после схватки с Минотавром и вел свой корабль под знаком траура, то в христианстве произошло наоборот. Там была победа под флагом смерти, а тут под белым флагом всеобъемлющей любви, воскресения корабль христианства несет смерть и небывалую, невиданную до Христа эскалацию страданий. Полагая, что христианство бело лишь снаружи, что его ядро темно, Розанов одновременно глубоко чувствует сверхъестественную силу христианства, верит в то, что его источник — неземной, и, видя в христианстве фундаментальное отличие от земных религий, последовательно приходит к тому, что Христос — таинственная, неземная, враждебная человеку сила.
То и дело повторяя эту мрачную мысль, Розанов вновь и вновь возвращается к христианству, к православию, то осуждая себя, то снова сокрушаясь, что его задача — уничтожить то, что он любил больше всего в жизни (Церковь), но еще за несколько месяцев до смерти в «Апокалипсисе…» пишет о Христе — «Таинственная Тень, наведшая отощание на всю землю» («Апокалипсис нашего времени»). В одном из фрагментов «Темного лика» он говорит «О Сладчайшем Иисусе и горьких плодах Его».
И ведь невозможно не заметить, что лишь не глядя на Иисуса внимательно — можно предаться искусствам, семье, политике, науке. Гоголь взглянул внимательно на Иисуса — и бросил перо, умер. Да и весь мир, по мере того как он внимательно глядит на Иисуса, бросает все и всякие дела свои — и умирает.
Таким образом мир стал тонуть около Иисуса. Наступил всеобщий потоп прежних идеальных вещей. Этот потоп и называется христианством. Тонули «боги», «Иеговы», «Дианы»; тонули человеческие относительные идеалы пред мировым, небесным идеалом.
Перечисляя тысячи примеров добровольно принятых человеком страданий ради Христа, как и мучений во время преследований во имя Христа, Розанов сравнивает христианство с «жесточайшими» религиями; смерть — еще до смерти; это Молох.
Говоря о Розанове, нельзя разделить периоды его жизни на враждебные Иисусу и озаренные Им. Сознание Розанова постоянно расщеплено. Религиозная любовь к земле и жизни, любовь к человеку, не его бессмертной душе, а недолговечной телесной оболочке — это целая религия. Розанов упивается светом дохристианских религий, религией плоти, рода, семени, потому что их пафос, по его мнению, состоит в возвышении, осчастливливании человека на земле; и снова от ощущения над собой крыльев смерти в нем просыпается страшная тоска, голод по бессмертию, и он вдруг видит, что религия жизни — это не все, что есть смерть, что иудаизм не дает ему никакого ответа на смерть, и тогда Розанов вдруг робко, неуверенно, трепеща возвращается ко Христу и в лоно Церкви уже не только для видимости.
Глубочайший смысл борьбы Розанова составляет не отпускающая его мысль о Христе, любовь ко Христу и как будто жгучая обида на него. Однажды в разговоре с Мережковским, когда Розанов особенно яростно спорил с Христом, Мережковский спросил его: «Василий
