Все это было вольной или невольной иллюстрацией отношения власти к интеллигенции. Кинематограф довольно точно запечатлел различные нюансы этого отношения в разное время. В 30-е очкарик был врагом (вспомним многочисленных эсеров и меньшевиков в «историко-революционных» картинах), в 70-е – всего лишь мелким пакостником, дрянцом. (Правда, между 30-ми и 70-ми вклинились 60-е, когда предпринимались энергичные попытки восстановить очкарика в правах. Однако шляпа по традиции была все же отдана гайдаевскому Трусу. К тому же за все 60-е расстояние между честными линзами в крепкой роговой оправе Александра Демьяненко и хрупкими темными очками Збышека Цибульского так и не было преодолено.)
Всегдашняя нелюбовь Власти к интеллигенту менялась в соответствии со временем. В 30-е очкарик устраивал заговоры, плел интриги и всячески пытался сокрушить власть рабочих и крестьян. Разумеется, тогда и вразумить носителя мерзкого пенсне можно было единственным способом – накормить свинцовым горохом. К 70-м же начальству показалось, что оно уже выдрессировало своего очкарика. Создавалась видимость, что достаточно пары оплеух и сукин сын скиснет, запросит пощады. И впрямь, хлипкая очкастая размазня, сделавшаяся массовидной, дрожала за свою шкуру, каялась в несуществующих грехах и даже пощечины, по Шварцу, считала шлепками. Именно потому Власть предпочитала называть интеллигенцией только ее. Кто не отвечал стандарту (всевозможные правозащитники, самиздатчики, подписанты и т. п.), автоматически изымался из понятия «советская интеллигенция». Стоило очкарику перестать быть классического вида хлюпиком – как с него торжественно сдирались очки, а сам он объявлялся уголовником, недоучкой, просто шизиком. Вот почему в приключенческом, самом народном и понятном жанре очкарик, нелюбимое дитя режима, отдавалось на откуп актерам с «отрицательной» характерностью. Понятно, что столь жалкий тип не мог представлять страну, но историческая нелюбовь оказалась сильнее здравого смысла.
Только теперь кинематограф смог освободиться от стереотипов. Очкарика перестали впутывать в детектив, место мерзавцев заняли те, кто и должен был его занимать, – татуированные гориллы с накачанными мышцами. К сожалению, прозрение случилось тогда, когда отечественный кинематограф был, по существу, просто выдавлен с экранов зарубежной продукцией, подобными комплексами не озабоченной. Поэтому наш очкарик так, кажется, толком и не понял, что отныне он реабилитирован.
1993
«Шлюхи», – подумал Штирлиц
Появление на московском книжном рынке аляповатого двухтомника повестей-пародий «Похождения штандартенфюрера СС фон Штрилица» (авторы Б. Леонтьев, П. Асc, Н. Бегемотов, издательство «МиК») – хороший повод для того, чтобы отметить знаменательную дату, а именно круглый юбилей телефильма Татьяны Лиозновой и Юлиана Семенова «Семнадцать мгновений весны». И, кстати, задуматься над тем, отчего же наши интеллектуалы в итоге столь недоброжелательно отнеслись к экранному персонажу Вячеслава Тихонова: в лучшем случае, с глумливой иронией, а в худшем – с ярко выраженной неприязнью. И это при том, что к экранным воплощениям наших злейших врагов, – Мюллера, Шелленберга, Бормана, даже глуповатого истерика Холтоффа – отношение было куда более снисходительным.
Проще всего объяснить этот феномен недостаточной яркостью актерской игры самого Вячеслава Васильевича Тихонова, позволившего себя («положительного») переиграть оппонентам («отрицательным»). Однако свалить все на исполнителя главной роли было бы неверно. Точнее, не совсем верно. Беда в том, что суховато «невыигрышный» рисунок роли был предопределен, судя по всему, еще на уровне сценария. Обратите внимание, из всех героев телесериала практически один-единственный Штирлиц почти точно соответствует той самой образцовой казенной характеристике «на члена НСДАП», в истинность которой верили только уж совсем фанатичные кадровики РСХА: наш же Штирлиц и правда имел «характер нордический, стойкий», с товарищами по работе был, само собой, «ровен», никаких «порочных связей» действительно не имел и т. п. (Зритель мог бы, конечно, усомниться в пункте «беспощаден к врагам рейха», хотя... за что-то получил ведь наш герой высокий чин штандартенфюрера СС!) Оппоненты Штирлица-Исаева имели право не считать свою характеристику догмой и вести себя куда более свободно: ласково улыбаться, пить водку, забавно хихикать и добродушно называть собеседника «дружище» (как Мюллер), демонстрировать широчайшую обаятельную улыбку (как Шелленберг) или, на худой конец, предъявлять зрителю забавное сочетание вальяжности и пронырливости (как визборовский Борман – роль почти «без речей»). Штирлиц же был высечен из мертвого мрамора, хорошего материала для памятников. Всего в герое было строго в меру: железной воли (не поддался на провокации Мюллера), сентиментальности (в свободное время вспоминал песню про степь, да еще кормил бродячую собачку), аскетизма (не напивался, с женой встречался только раз в десять лет – и то на расстоянии в два ресторанных столика), заботливости «о простых людях» (опекал совершенно посторонних фрау Заурих и Габи), чувства юмора (две-три скупых остроты в разговорах с Мюллером), ненависти к противнику (агента Клауса шлепнул собственноручно) и так далее. Как раз эта-то «соразмерность» обличала в Штирлице самого ненавистного для интеллигенции брежневской поры исторического фигуранта – искусственно выведенного средствами массовой пропаганды (в том числе литературной и кино). Собственно говоря, герой наш сознательно был сделан авторами из того же кино– и литматериала, из какого обычно высекался какой-нибудь положительный и прогрессивный секретарь обкома. Этот тошнотворный образ представителя государства, слуги народа был лжив от начала и до конца. «Мастера культуры» расписывали фасад власти радужными цветами, сами вполне цинично понимая, что оформляют очередную потемкинскую деревню. Зритель и читатель осознавали этот факт еще отчетливее. Герой Вячеслава Тихонова, сам того не желая, уже в момент своего появления на свет обречен был влипнуть в державный мрамор, стать не каким-то там рядовым хитрым разведчиком, но лицом лучшей в мире советской разведки, по сути, «визитной карточкой» лучшей в мире сверхдержавы.
Само собой разумеется, эту карточку сразу же хотелось засунуть куда подальше.
Если разобраться, все многочисленные анекдоты о Штирлице, придуманные в 70-е и в первой половине 80-х, превращали в объект беззастенчивого осмеяния вовсе не конкретного героя кино, а этот омерзительный казенный имидж. Над ним хотелось издеваться, ибо он – со всей своей «взвешенностью» – был и так почти карикатурно выступающей частью конструкции под названием «режим», почти напрашиваясь на оплеуху. И ее-таки он получал.
Остроумные безвестные сочинители анекдотов сознательно шли «от противного». В фильме Штирлиц был донельзя осторожен – в анекдотах ходил по Берлину в буденовке и с ППШ наперевес; в кино вел размеренный образ жизни – в анекдотах напивался на 7 ноября, 23 февраля и проч. даты; в кино умел быстро принимать решения – в анекдотах выглядел полным партийным тугодумом («Раздался выстрел. Спутница Штирлица упала замертво. Штирлиц насторожился»), и тому подобное.
Вообще говоря, в анекдотах той поры Штирлиц был едва ли не эквивалентен Брежневу и прочим деятелям такого же ранга: это был «типичный представитель» разряда самодовольных болванов, поставленных Системой на тот или иной высокий пост в существующей иерархии и исправно проваливающих дело «на всех участках, куда бы его ни послала партия». Маразматик-генсек, требующий от космонавтов, чтобы они, в пику американцам, летели на Солнце, был, разумеется, одного поля ягода с маразматиком-шпионом, который на вопрос шефа гестапо, где тот научился так метко стрелять, бодро отвечал: «В ДОСААФ!», – раздумывая потом, не сболтнул ли чего лишнего. Прикомандированный к фашистским бонзам, Штирлиц из анекдотов вполне естественно вписывался и в этот далеко не интеллектуальный круг, в то время как его подопечные-оппоненты без натуги внедрялись в нашу реальность (Сталин – Штирлицу: «Брал у Гитлера из сейфа секретный документ? Немедленно верни, хорошего человека обидел!»). Анекдотическое «замирение» наших «красных» с ихними «коричневыми» было предсказано в фольклоре на целую эпоху раньше, чем на самом деле на коммунистических митингах стали добрыми соседями портреты Сталина и штандарты со свастикой... История повторилась дважды, причем второй раз – совсем уж в непотребном виде. На этом, видимо, и следует поставить точку...
Да, чуть не забыл: о самой книге Б. Леонтьева со товарищи.
Двухтомник, разумеется, получился отвратным – грубым, плоским и несмешным. Попробуйте сами «размазать» один анекдот на четыре сотни страниц, и сами оцените возможный результат подобной затеи. К тексту очень подходит определение «более чем юмористический», неосторожно оброненное самими авторами-составителями на одной из рекламных полос двухтомника. Вышла уже даже не пародия на киногероя, не издевка над имиджем, а утрирование черт непосредственно героя анекдота. Штирлица-недоумка из смешных коротких фабльо превращали в Штирлица-дебила, чьи похождения могли уже представлять весьма специфический интерес («Сталин плюнул на стол и стал сморкаться в рукав...», «Штирлиц вежливо сморкнулся в салфетку, небрежно свисающую с руки официанта...», «Штирлиц подвалил к занавеске и основательно высморкался...», «Штирлиц высморкался в газету “Гудок” и сел в кресло...», «Пастор достал испачканный многими поколениями носовой платок и основательно высморкался...» – и так почти на каждой странице). Иными словами, из героя остроумных и злых анекдотов Штирлиц переместился в положение субъекта заборных надписей. Эпоха оскорбительно-утонченного смеха закончилась вместе с потерей власти мишенями для осмеяния. Из более-менее забавных анекдотов о Штирлице сегодня в обиходе остались либо чисто «лингвистические», где идет игра с омонимами и омофонами («Из окна дуло. Штирлиц закрыл форточку. Дуло исчезло»), либо «чернушные» («Штирлиц дошел до угла и осторожно поднял глаза. Это были глаза профессора Плейшнера»). Видимо, и таким анекдотам жить осталось недолго. «Комково»-ликерный плебс ныне жаждет «крутизны» и вынуждает тонкий юмор к «полной гибели всерьез». Подчиняясь толпе, Штирлиц-дегенерат (изделия Н. Бегемотова и Ко) выходит на совсем уж жалкие подмостки и смешит сыто рыгочущий партер совсем простыми ужимками и прыжками. Как то: пожиранием тушенки в гомерических масштабах, потреблением водки в необъятных количествах, драками и сквернословием. Анекдот, переживший свое время, сделался наглым, развязным и совсем дурацким. Следующим шагом в карьере псевдо-Штирлица могла стать только панель. Точь-в-точь как в известной истории о встрече представителей двух весьма древних профессий. Помните, да? «Шлюхи», – подумал Штирлиц. «Штирлиц», – подумали шлюхи.
