шаг к погоне за целостностью фантомной – убивая по дороге других. И об этой опасности тоже не раз и не два предупреждает Сесиль. Целостность не равна единообразию, подчинению, войне; волосы жрицы Сесиль – «то прямые, то вьющиеся, словно пути правды».
Михаил Немцев. Как в кино. Ozolnieki: Literature Without Borders, 2023
Горький
Вместе с «Дрилбу» Марии Лобановой книга Михаила Немцева открывает новую серию «Paroles» – одну из попыток понять, как может выглядеть и какие сообщения транслировать поэтическое книгоиздание на русском языке после 24 февраля 2022 года. «Как в кино» кажется внятным вариантом ответа на этот вопрос.
Перед нами очень трезвое по тональности письмо. Хочется назвать его европейским, безотносительно географии: оно впитывает настроения и достижения многих авторов, от позднего Милоша, упомянутого в книге Херберта и Яна Каплинского до Шамшада Абдуллаева. Но применяется оно сейчас к экстремальным обстоятельствам, хотя иногда позволяет себе экскурсы в прошлое. Например, стихотворение «Роман Грэма Грина» устроено как синопсис такого романа – пропущенный через фильтр меланхолической позиции «над сюжетом»:
Вот встретились они, за эти восемь летон свирепо валял дурака в Navy и пил в Кейптауне,она ухитрилась принять католичество, но без толку,спалила отцовский дом в Йоркшире с двумя котами,побывала в Сайгоне, написала роман.Теперь восемь лет спустя в Будапеште. Он в пути на Балканыпо делам новой службы (это серьезней, чем Форин-офис),она в перебежке от проходимца к проходимцу,и вот они уже идут по Цепному мосту, разговаривая без слов,покупают в лавочке кольца, бросают в Дунай. Ночь, Восточный вокзал.Тут бы роману и кончиться, но он продолжается, продолжается.Это тридцать восьмой, а потом война, он умирает в госпитале в Каире,она вспоминает свое католичество, и это уже,это уже смешно. Хотя может выясниться, это-то вовсе и не смешно.
Основные жанры Немцева – стихотворение-комментарий, стихотворение-синопсис: такова, например, «Смерть», изображающая гибель профессора в концлагере, или «Посвящается Збигневу Херберту», построенное как обманчивое рассуждение о преимуществах диктатуры: «Демократические Афины приговорили к изгнанию / куда больше своих философов, чем авторитарная Спарта – своих. / Правда, в Спарте их вовсе и не было, но это неважно». Такие мозговые извороты, позволяющие привыкнуть к несвободе или войне, – одна из главных тем Немцева, причем написаны эти стихи несколько лет назад, так что нужно отдать должное или его прозорливости, или чутью на всегдашнюю готовность людей к жестокости и самооправданию. Поэма «Война на экране» – именно о таком праздном восприятии. «Для стихотворения было бы лучше, будь это мои / личные воспоминания, а не обобщенные, / как бы чьи-то еще, общие воспоминания, да ведь? / А то, как ни крути, выходит неправда, выдумка», – пишет Немцев. В самом деле, такие индивидуальные переживания, которые разделяются многими, как бы списываются в область типового, не заслуживающего особого внимания опыта. Можно уловить в этой поэме отсылки к постструктуралистам – Барту с его «Фрагментами речи влюбленного», где он рассуждает о «стертости» выражения индивидуальных чувств, или Бодрийяру с его «Войны в заливе не было», где тоже рассматривается феномен «войны на экране».
Казалось бы, сегодня найти убежище в этих соображениях не получится: экранов очень много, и какие-то из них все равно будут транслировать неприятную тебе правду, которая что-то в тебе перевернет. Но у Немцева нет иллюзий насчет того, получится ли у современного человека взглянуть на эту правду. Обратим внимание на две даты – опять-таки, особенно на вторую, помня обо всем, что после нее случилось:
Это был сорок пятый год.Но нас в две тысячи двадцать первом так уже не проймешь.Мы чего уже только не видели.И уже от каких только разоблачений не отвернулись.Семьдесят лет – это все-таки кое-что!Весь прошлый век нас учил пониманию и иронии.А помните, скажем, выдающегося соотечественника Чикатило?А помните, скажем, поэт был такой, Лимонов?А помните, скажем, много чего другого?
В 2015 году Немцев пишет о «международном семинаре», посвященном «туземным событиям» и «identity, самосвідомісти», где читают верлибр о трех изнасилованных и запытанных женщинах в подвале, в то время как «руководитель секции думает: / quite a sensitive topic, quite an intensive reading, nonetheless / it is excellent»; в том же году – «Антикарательные рассуждения» о палачах прошлого и будущего: «Будущие палачи / будут и вовсе неразличимы, как неразличимы / дурная погода, бурьян, туман». Завершается это трехчастное стихотворение так: «И, собственно, что? И, собственно, ничего». Можно сказать, что Немцев везде подстилает соломки, предупреждает возможные возражения увлекшегося читателя – в этом, кстати, и состоит трезвость европейского поэта-комментатора. Тем не менее он продолжает работу:
Есть мнение,что мучитьнельзя вообще никого.Думаю, с этим мнениемсогласны, пожалуй, все.Как правило, с оговорками.Задача литературы —снижать терпимостьк этим вот оговоркам,репрессироватьстремление их рассматривать, производимое нашим мозгом, —как фабрики производят шлак,а печень производит желчь.
При этом в самом тексте, обратите внимание, сразу две оговорки: «думаю», «пожалуй». Перед нами служебные, смазочные слова, которые должны обратить мысль против самих себя. В «Стихах 2022 года» (последний раздел книги) все еще работает тот же прием, но чувствуется, что поэт осознает его исчерпанность. «Ну, слышал уже я этот пиздеж: про НАТО, национализм / и так далее / про фашизм. / Кстати: фашизм. / Интересное слово: фашизм. / Очень интересное слово, / если наконец произнести его в полный голос». Через некоторое время – громче: «Давайте говорить о геноциде! / Давайте уже поговорим и о геноциде. / Не желаете / говорить о геноциде?» С тех пор поговорили и о том и о другом – разговоры эти утонули в чересполосице медийных отвлечений, в нормальности, которая при всем ее разрастании кажется неуместной. По крайней мере, какое-то время. После прочтения этой книги.
Александр Ожиганов. Треножник. СПб.: Пальмира, 2023
Горький
Это уже второе посмертное собрание поэта и критика Александра Ожиганова. Поэтическая биография Ожиганова делится на три периода, увязанные с географией: сначала это был круг молодых авторов Кишинева («бессарабский Парнас хулиганов»), затем гораздо более пестрый круг ленинградской неподцензурной поэзии, наконец, – Самара, где Ожиганов сначала вел жизнь довольно одинокую, пока не встретился с Сергеем Лейбградом и кругом альманаха «Цирк „Олимп“ + TV»: здесь он был принят не просто как свой, а как, если использовать терминологию Михаила Айзенберга, старший.
Между этими биографическими вехами – становление внятно очерченной поэтики. Трудно дать ей лучшую краткую характеристику, чем это сделал Виктор Кривулин, которого цитирует в предисловии к «Треножнику» Сергей Стратановский; процитируем и мы: «Поэзия его рассчитана на читателя, который способен ориентироваться в сложных ассоциативных ходах, улавливать прихотливые и изысканные литературные аллюзии. Судьба мировой культуры – главная тема стихов Ожиганова, и тема эта решается не на абстрактном материале, а исходя из нашего советского опыта – опыта культурной и духовной бездомности изначальной заброшенности мыслящего человека в мир, построенный
