нашем взводе. Я почувствовал в нем ту же дистанцию. Кто из нас на нее способен? У Хаупта эта дистанция даже самым пустячным впечатлениям придает такую перспективу, словно они уже расставлены по местам в своей окончательной, непоколебимой иерархии значимости, во «времени, остановившемся на полушаге».
Стефка, которая, сидя на подоконнике, прикрывает колени короткой юбкой, Стефка-утопленница с распухшими губами и руками, испещренными водной проказой, и мертвая скифская царица в золотой диадеме, беззубый камчадал, заброшенный отливом войны в родной город автора, или похотливый олень во время гона размером с большого теленка, запах прелых листьев в лесу или журчание воды из сломанного крана в парижской мансарде, «как плеск фонтанов в персидских садах, стеклянный и тонкий». Сколько образов, сколько недосказанных откровений, прошептанных между строк. Или глава о дожде, где все малые, большие, а может быть, и огромные для самого Хаупта события одного дня стерлись, и остался только дождь, «значит, как будто все неважно?». «Зеленый, серебряный, отскакивающий, как ртуть» дождь или приезд весны «в покачивании рессор и в такт извозчичьим лошадям», и букет фиалок, «темно-фиолетовых, стыдливых, вертящих лепестками в своем тесном букетике» на груди весны. Сколько едва набросанных, но уже живущих, навсегда незабвенных существ: украинец из Львова с ввалившимися от голода щеками, мечтающий об уничтожении миллиона поляков, еврей в шубе на атласной подкладке, часами терпеливо ждущий, пока закончится последний танец бала и помещик примет его, помещик, который давно у него в кармане; наконец, бретонка на квартире французских военных, плачущая «девочка с ножками на месяцах».
Одна из последних глав, «Рыцарь из морской пены», кажется мне более значимой, чем другие — подведение итогов жизни, последние вопросы «посла иных иллюзий», у которого высыхают на лице слезы от ветра на берегу океана.
«Нетрудно впасть в мегаломанию, если подумать, что она (волна) прошла пол-океана под солнцем и звездами, носила на себе левиафанов и саргассовы моря, притягивала молнии и вздымалась валами, чтобы наконец, с величайшим смирением, добродетельным смирением, лечь и умереть — у чьих же? — у моих ног… Так вот к чему мы пришли? Вот где в хрупкой пене явлена нам ничтожность и бренность всего?.. только чужая вода, непонятная и равнодушная, неистово бьется и пожирает землю — последнее, что осталось у меня под ногами».
* * *
Все главы книги, такие разнородные и в то же время представляющие собой каждая завершенное целое, отмечены авторской сдержанностью — как же ему приходится себя сдерживать, чтобы не закричать, самые впечатляющие сцены он обрывает, маскируя финал; в одной и той же главе, в одном рассказе, когда напряжение начинает резко нарастать, в момент приближения к судьбе того или иного героя, меняет тему, переводит внимание читателя на других персонажей или место, придает событиям иной, уже как будто абсолютный смысл.
И как тут не вспомнить «Горсть песка»: «…чтобы моя печаль была не о тех, кто плачет или кого утешают, но печалью человека о человеке».
Стефка и тяжелый, осклизлый от ила невод, и скифская царица, и топот конских копыт по широкому лугу сотни лет назад, переданные на одном дыхании. Шестнадцатилетний Януш из Шимбарка в фуражке лицеиста, которому вслед смотрят родители «влюбленными, одурманенными, влажными от любви глазами», что стало с тем ребенком? «Meine liebe Mutter, sei stolz, ich trage die Fahne» [392]. И всегда горестное содержание этих рассказов выходит за пределы единичного случая, становясь нашей общей судьбой.
* * *
Устоявшиеся, из поколения в поколения окаменевающие рецепты, обязательно «окончательные» и революционные — сколько отваги и упорства требуется, чтобы не дать им затмить собственное, порой темное или даже искаженное ви´дение. Хаупт знает, что мы никогда не бываем достаточно чутки и послушны тому, что велит нам внутренняя необходимость.
Розанов отмечает в дневнике, что хорошо уже, если у писателя есть один-два настоящих читателя, что, когда под тем или иным давлением или просто в минуту слабости он решает одно слово поменять, сделать понятнее, «тогда единственный читатель откладывает книгу и больше к ней не возвращается» [393].
Речь ни в коем случае не о культе сложности и не о том, чтобы запереть себя в башне из слоновой кости, его слово — это лишь окно художника в мир. По-другому он не дойдет ни до самого себя, ни до читателя и не достигнет той зрелой свободы, которой проникнута необыкновенная книга Хаупта «Бумажный перстень».
1963
25. Чеслав Страшевич
Умер Чеслав Страшевич.
Старость — это дар? Дар, который дорого обходится: в старости смерть, смерть близких, смерть друзей — дело почти обычное, хуже того — почти обыденное. Столько смерти. Известие о том, что умер Страшевич, поначалу виделось мне логичным звеном этой цепочки. «Предсказуемо». Но равнодушие не заглушило его, как мне в какой-то момент могло показаться, и сегодня я ощущаю жестокость и бесповоротность этой утраты.
Кем был для меня Страшевич? Тем же, кем для многих их нас. Писателем исключительной силы и шарма, но гораздо больше — человеком мудрой, лучезарной доброты во времена, когда доброта «не в моде». Во времена, когда мы хищны, утонченно-эксцентричны, апокалиптически мрачны или хотя бы ядовито-ироничны. Он смотрел на всех, смотрел на нас так же, как на моряков-туристов из аистовых гнезд [394] в далеких портах Америки, на их легкомысленных любовниц, которым они жарили отбивные а-ля Радзивилл, на эмигрантов всех мастей и на польский мир в Польше — смешные старички, реакционная деятельность которых — склеивание рамок из крылышек тропических бабочек, присланных теми самыми моряками, — заставляла милицию ставить «жучки». Начальник госбеза, знающий наизусть Сенкевича и рьяно и боязливо стирающий в Рождественский сочельник грубые надписи о Сталине в уборных, — даже его Страшевич изображает дружелюбно. Кто до него так по-человечески взглянул на порванный, разорванный надвое мир?
Этот улыбчивый писатель оставил душераздирающие страницы о нашей судьбе, сцены, словно спрятанные между неожиданными веселыми приключениями своих героев. Но даже жестокие и мрачные пьесы Беккета не причиняют такой боли, как рассказ о маленькой Юзе, которую Костек, будущий моряк и пройдоха, нес в
