«жалкий Сумароков», ничтожный в тени великого Ломоносова, воплощение всего, что было «ложным» в так называемом ложноклассицизме [122]. Гуковский впервые показал, что Сумароков, по крайней мере начиная с 1750‐х годов, был исторически равновеликой Ломоносову фигурой: они стояли во главе двух споривших друг с другом направлений, и победителем в споре вышло именно направление Сумарокова. Последующие ученые (прямее всего — Д. Чижевский) закрепили за направлением Ломоносова обозначение «барокко», а за направлением Сумарокова обозначение «классицизм», хотя сам Гуковский термином «барокко» пользовался с осторожностью.
Работы Гуковского сделали свое дело: мы представляем себе литературную динамику XVIII века неизмеримо лучше, чем сто лет назад. Теперь, может быть, следует сделать следующий шаг, обратиться к более детальному обследованию материала и за контрастами двух направлений вновь увидеть сходство их поэтик. Противоположности виднее в их программных декларациях, а сходство — в их литературной практике.
Когда Гуковский описывал стилистическую программу Сумарокова — «требование простоты, естественности, ясности <…> трезвая, деловитая поэзия, логическая и отвлеченная. Она должна говорить от лица высшего разума, и она чуждается всего фантастического и туманно-эмоционального <…> убедить не патетикой блеска и богатства, а внутренней убедительностью дворянской логики» [123], — то он опирался почти исключительно на полемические высказывания Сумарокова — в статьях (главным образом в «Критике на оду» Ломоносова 1747 года) и в пародиях («Вздорных одах»). Сумароков был хороший полемист, и его суждения действительно складываются в четкую систему. Однако они далеко не полностью соответствуют не только его собственной поэтической практике, но и его собственным конкретным критическим оценкам.
Самый яркий документ полемики Сумарокова против Ломоносова — это, конечно, «Вздорные оды»: «Гром, молнии и вечны льдины, Моря и озера шумят, Везувий мещет из средины В подсолнечну горящий ад, С востока вечна дым возводит и тьмою кроет горизонт, Ефес горит, Дамаск пылает, Тремя Цербер гортаньми лает, Средьземный возжигает понт» и т. д.; «Гиганты руки возвышают, Богов жилище разрушают, Разят горами в твердь небес, Борей озлясь ревет и стонет, Япония в пучине тонет, Дерется с Гидрой Геркулес…», «Там громы в громы ударяют и не целуют тишины; Уста горящих тамо молний Не упиваются росою и опаляют всю лазурь…». Пародируемые пассажи Ломоносова давно опознаны исследователями: 1743, 10 — «Фиссон шумит, Багдад пылает, Там вопль и звуки в воздух бьют, Ассирски стены огнь терзает, И Тавр и Кавказ в понт бегут», 1746в, 10, и 1750, 16 о Тифоне и Энкеладе и т. п. Однако заметим вот что. У Сумарокова есть два критических отрывка, в которых он выставляет оценки отдельным строфам Ломоносова без всяких мотивировок, просто от имени своего вкуса, перечисляя только номера строф. Прежде всего, это заметка «Рассмотрение од г. Ломоносова»: 273 строфы по 7 разрядам, от «прекраснейших», через «хорошие» и «изрядные», до «строф, о которых я ничего не говорю», т. е. самых скверных. Так вот, строфа про Фиссон и Багдад получает здесь, действительно, последний балл, а строфа о Тифоне предпоследний; но строфа про «гром на гром» оказывается «хорошей» (средний балл), строфа об Энкеладе — «изрядной» (чуть ниже среднего); среди других пародируемых мест строфа о Нарциссе и Зефире (1745, 8) — тоже «изрядная», из двух строф с конскими «бурными ногами» одна (1750, 11) «изрядная», а другая (1742, 17) «прекрасная», о титане, бегущем по горам (1742, 22), — даже «прекраснейшая». Мы помним, что в «Критике на оду» Ломоносова 1747в Сумароков порицает сравнение «наш дух, как пловец в волнах» (строфа 5), метонимии «стены на радости возвышали плескание и клик» (4, вместо «город»), «верьхи Парнасски восстенали» (10, вместо «Музы»), «не метил луком» (17, вместо «стрелами»), «в плаче погрузил глубоком» (10, вместо «в плаче от глубокой печали»), «Марс зрел свой меч в Петровых руках» (8, не «свой», а просто меч, и не «в руках», а в руке), плеоназм «рыданий наших слух» (10, т. е. звук); но по «Рассмотрению од» все эти строфы оказываются «хорошими» или «весьма хорошими», а одна даже «прекраснейшей».
Получается, что предосудительные отступления от сумароковских стилистических канонов совсем не обязательно губят стихи. Тут же, в «Критике на оду», Сумароков то и дело оговаривается: строфа 9 (по «Рассмотрению од» — «изрядная») «не из лучших в сей оде, однако критике не подвержена», а строфа 16 (по «Рассмотрению од» — не худшая, но плохая) «в протчем… выработана хорошо». Мало того, кроме «Рассмотрения од», у Сумарокова есть еще одна роспись ломоносовских строф, которые «при всех недостатках хороши», — в статье «О стопосложении», и она не во всем совпадает с «Рассмотрением». В ней перечислены 53 строфы; из 45 «прекраснейших» и «прекрасных» строф «Рассмотрения» в нее попали только 34; зато 6 перечисленных в ней строф значатся в «Рассмотрении» плохими («требующими большого исправления»). Может быть, это связано с тем, что в «О стопосложении» критериями оценки в большей мере являлись ритм и фоника. Во всяком случае, это значит, что отвлеченные стилистические требования Сумарокова и его конкретные критические оценки совпадали неоднозначно. Вероятно, нужно будет детально разобрать все строфы, которые Сумароков считал прекраснейшими, хорошими и т. д., и реконструировать по ним картину реального вкуса Сумарокова, а потом сравнить ее с содержанием его программных высказываний.
Бросается в глаза, что во «Вздорных одах» основное направление пародии имеет в виду образный, а не языковой стиль. Конечно, когда Сумароков рифмует «Итали́я — Остинди́я», то это издевательство над ломоносовскими ударениями «Инди́я» и «хими́я», а когда он пишет «Трава зеленою рукою Покрыла многие места, Заря багряною ногою Выводит новые лета», то это парафраз знаменитой метонимии в ломоносовской 1748в «Заря багряною рукою» выводит «твоей державы новый год» (NB: по «Рассмотрению од» эта строфа Ломоносова — «хорошая»: опять раздвоение оценок). Но это, пожалуй, и все: очень тонкие замечания Сумарокова о натянутых ломоносовских метафорах и метонимиях остаются в пародиях нереализованными. Может быть, он не случайно писал «лира <…> греми во всех концах земли» и «глубину ревущих вод» — из его замечаний на строфы 6 и 13 ломоносовской 1747в мы знаем, что «греметь», по его мнению, могут только барабаны, а «реветь» (о вихрях) — неточное слово вместо «шуметь»; но без этой его подсказки мы вряд ли бы это заметили, периодических преувеличений здесь нет. Борьба за рационалистически ясный язык оказывается для Сумарокова не такой уж главной, как казалось Гуковскому.
На образном же уровне — там, где «Ефес горит, Дамаск пылает, Тремя Цербер гортаньми лает», «Там вихри с вихрями дерутся», «Там громы в громы ударяют И не целуют тишины», — главным предметом пародии Сумарокова оказываются ломоносовские декорации злых сил, на фоне которых торжествует
