благо. Пародически преувеличиваются, во-первых, гиперболичность этих образов, «превыше звезд, луны и солнца»; во-вторых, их динамичность, здесь все воюют, дерутся, восхищают, повергают; в-третьих, их вещественность, особенно в олицетворениях: «уста горящих тамо молний», «Борей <c> замерзлыми руками»; в-четвертых, их парадоксальность, оксюморонность, «не сплю, но в бодрой я дремоте», Нептун «пучины топчет пирамид»; в-пятых, их беспорядочная нагроможденность, «и столько хитро воспеваю, что песни не пойму и сам»; в-шестых, их неуместность, в одной вздорной оде все эти неистовства украшают ни много ни мало нежную любовь Розы и Зефира (мотив из оды 1745 года на брак будущих Петра III и Екатерины II), а в другой за ними вообще нет никакой темы, кроме авторского самолюбования. Но опять-таки этот художественный протест Сумарокова — не абсолютный. Если посмотреть, сколько раз встречаются гиперболы и олицетворения в тех строфах Ломоносова, которые Сумароков признает «прекраснейшими», то окажется: 30 раз на 100 строк. Сам Сумароков действительно пользуется ими втрое реже: 10 раз на 100 строк. Но, как видим, это не мешает ему ценить их у своего соперника. При случае (но, конечно, реже) он сам рисует такие же бурно-космические картины. В финале оды 1762 т у него звучит с небес Божие вещание, и после этого «Природа бурей восшумела, Потрясся вихрем океан, Подсолнечная возгремела», почти как у Ломоносова; а поражение Неправды в 1763н описывается точь-в-точь как во «Вздорных одах», даже с участием Цербера: «Плутон и Фурии мятутся, Подземны пропасти ревут; Врат ада вереи трясутся, Врата колеблемы падут; Цербер гортаньми всеми лает, Геенна изо врат пылает; Раздвинул челюсти Плутон, Вострепетал и пал со трона; Слетела со главы корона, Смутился Стикс и Ахерон» (и при отбраковке строф для «Од торжественных» эта строфа не была изъята). Вообще же общность поэтического языка у Ломоносова и Сумарокова гораздо больше, чем может показаться по декларациям Сумарокова и их обобщению у Гуковского, — вплоть до прямых совпадений: у Ломоносова в оде 1748н говорится: «Европа и весь мир свидетель… Колика ныне добродетель Российский украшает трон», — а Сумароков обращается к солнцу: «Будь нашей радости свидетель, И кая ныне добродетель Российский украшает трон», — и это в 1762 т, когда Сумароков уже давно заявил себя антиподом Ломоносова.
Мы упомянули в числе пародируемых признаков оды беспорядочную нагроможденность образов. Это тот самый «лирический беспорядок», который считался обязательным признаком высокой оды от Пиндара до Остолопова. Любопытно, однако, что, хотя в пародии Сумароков уделяет ему очень много внимания, в статьях своих он почти на этом не останавливается: во всей «Критике на оду» 1747в он из 63 замечаний говорит о композиционной несвязности лишь в одном [124]: «Ежели ето называется одической перерыв, так етот перерыв и отшибка очень велики. Надобно отрываться с тем, чтобы опять возвратиться». Любопытно и то, что собственные оды Сумарокова развертываются ничуть не более связно и логично, чем оды Ломоносова. И те, и другие строятся одинаково — из блоков по нескольку строф: зачин, концовка, в кульминации — картина («я зрю», в небесах является Бог, или Россия, или Премудрость, или Петр I, и гласит величие адресата оды), в промежутках — изображение России (часто), изображение государыни (редко), иногда воспоминание о ее воцарении, всегда изображение торжества и ликования, при надобности — картины войн или апофеоз наук. Все эти темы переходят из оды в оду и лишь каждый раз монтируются в ином порядке и пропорциях, у Сумарокова нимало не логичнее, чем у Ломоносова [125]. Оды Сумарокова могут казаться более цельными разве что потому, что они короче, т. е. легче охватываются вниманием. Более того: когда Сумароков перерабатывает первые, пространные редакции своих од для «Разных стихотворений» 1769 года, а потом для «Од торжественных» 1774-го, то он немилосердно их сокращает (в 1773‐м — с 14 до 3 строф!) [126] без всякого внимания к композиционной связности: ода превращается в россыпь изолированных строф. Как, критикуя Ломоносова, Сумароков сортировал его строфы на хорошие и плохие, так критиковал он и себя и отбрасывал непонравившиеся строфы, ничем их не заменяя. Результатом был беспорядок еще больший, чем у Ломоносова.
Все это, конечно, не значит, что между одами Ломоносова и Сумарокова нет разницы. Есть прежде всего в объеме, почти вдвое: средняя длина ломоносовской оды 22,5 строфы, сумароковской — 12,5 строф [127]. Есть в тематике: у Сумарокова появляются, хоть и не сразу и не помногу, разделы программного содержания, в одах к Екатерине — политического (о просвещении, о приглашении колонистов), в одах к Павлу — морального; у Ломоносова их нет (только славословия насаждению наук — потому что его оды подносились от Академии наук). Есть разница в композиции: у Ломоносова зачины, концовки, кульминации (в виде картин и вещаний) гораздо более единообразны, у Сумарокова их схематика расшатывается [128], их границы размываются [129]. Есть разница и в стиле: у Сумарокова действительно язык прозрачнее почти вдвое — тропы, т. е. слова в несобственном значении, у Ломоносова возникают в 90 % строк, а у Сумарокова в 50 % [130]. Однако по совокупности всего сказанного вряд ли можно вслед за Гуковским говорить, что это небо и земля и тем более что Ломоносов — это язык «верхушечной придворной культуры», а Сумароков — язык «общедворянской просветительской культуры». Спрашивается, как же осмыслить возникновение этой разницы?
Я позволю себе высказать только несколько предположений. Первое: от внешнего бытования. Ломоносов сочиняет свои оды не от себя, а от всеподданнейшей Академии наук — только с 1750 года на них появляется имя «всеподданнейший раб Михайло Ломоносов». Стало быть, он крепче связан нормами обычая и традиции. Сумароков же с самого начала выступает только от себя, он свободнее. Второе: оды от Академии (и последующие подражания им) воспринимаются как часть придворного праздника, вне литературного контекста, они теснее связаны (например) со стихами для иллюминации, чем с другими одами, и только начиная с ломоносовского однотомника 1751 года выстраиваются в самостоятельный литературный ряд. Сумароковские же оды с самого начала принадлежат литературе и говорят от ее лица. Третье: оды Ломоносова почти без исключений принадлежат придворному календарному циклу, на день рождения, на день восшествия, на день тезоименитства, это само задает им единообразие содержания, а через него и единообразие формы. Сумароков же с самого начала пользуется случаями выйти из этого круга, писать не на даты, а на события, сперва на прусскую войну, потом на турецкую войну, а это вводит в оду новый материал и заставляет экспериментировать со способами такого ввода. У сумароковских учеников оды на события уже решительно вытесняют календарные
