Сама Панаева тоже расцвела в творческом плане. Совместная работа над «Тремя странами света» и «Мертвым озером» вдохновила ее на индивидуальное творчество. В 1852 году она написала повесть «Семейство Тальниковых». На автобиографическом материале о детстве в актерской среде.
Некрасов высоко оценил творчество своей подруги и предложил напечатать повесть в составленном им «Иллюстрированном альманахе», написав к ней предисловие. Но цензурный комитет запретил выпуск альманаха, и, как выяснилось, именно из-за повести Панаевой. Министр Бутурлин лично наложил свою резолюцию: «Не позволяю за безнравственность и подрыв родительской власти».
Однако начинающую писательницу это не могло остановить, она стала регулярно печатать свои рассказы все под тем же псевдонимом Н. Станицкий. При этом, сделавшись писательницей, она оставалась… фантастически безграмотной. Писала «дерзский», «счестное число», «учавствовать». И Некрасов безропотно исправлял ее грамматические ошибки.
Кроме того, на ее плечах лежало множество забот по ведению политики журнала, организации приемов и обедов для нужных людей. Здесь очень пригодились ее актерские навыки, полученные в детстве. С важными чинами она была великосветской барыней, с бедняками — сама простота и сердечность. Авдотья стала типичной хозяйкой литературного салона.
И при этом она сохраняла статус замужней женщины. Официальный муж всегда оставался рядом. Безвольный ветреник удивительно быстро смирился со своим положением и вскоре уже занимал в своей квартире лишь одну комнату, милостиво отведенную ему Некрасовым. При этом то ли по врожденному благородству, то ли из отсутствия гордости, он не жаловался на изменение своего статуса. «Я сам был своим злейшим врагом. Я сам испортил свою жизнь», — признавался он друзьям.
Деньги, вложенные Панаевым в «Современник», вернулись к нему уже через год. Вернулись и ушли сквозь пальцы, как песок. В отличие от Некрасова он был никудышным бизнесменом. Девицы, друзья, вложение денег в сомнительные предприятия и, наконец, известная русская беда — пьянство. Иван Иванович вскоре обанкротился и из прелестного ветреника, богача превратился в банального приживальщика.
«Он таскает из кассы на свои легкомысленные удовольствия… я держу его в руках… смотрю за ним строго…» — писал Николай Алексеевич Чернышевскому. Находясь в Риме в 1856 году, он дал указание, чтобы Панаева близко не подпускали ни к деньгам, ни к редакционным делам журнала. «Тот сей же час, ради угождения своим приятелям, набьет его всякой дрянью, сочиненной приятелями, да еще и раздаст им бесплатно дорогостоящие книги журнала».
После сорока лет Панаев обрюзг, опустился. «Добрейший этот человек, мягкий как воск, когда-то веселый, беспечный, теперь постоянно находился в мрачном, раздраженном до болезненности состоянии духа», — вспоминал Дмитрий Григорович.
То, что они жили втроем в одной квартире, только усугубляло и без того комичное и печальное положение. Многие бывшие друзья поспешили забыть все добро, что делал им Панаев, и откровенно потешались над ним. Особенно усердствовал не любивший его, хотя и многим ему обязанный, Алексей Писемский. Причем делал он это публично, в печати. В «Библиотеке для чтения» он писал: «Интересно знать, не опишет ли Панаев тот краеугольный камень, на котором основана его замечательная в высшей степени дружба с г. Некрасовым?»
Абулия — есть такой психоз, который может быть как признаком психического заболевания, так и свойством характера. Говоря по-русски, это безволие. Наиболее яркий пример абулика — герой великого романа Ивана Гончарова «Обломов». Гончарову, к концу жизни совершенно очевидному шизофренику, было, вероятно, виднее прочих. Потому и получился такой знаменательный, типический образ, как Илья Ильич. Но если Обломов был абуликом ленивым и с дивана не вставал, то Панаев получился абуликом суетливым. Бегал, бегал, скакал от одной женщины к другой, суетился с дружбами и изящной словесностью, не замечая, как друзья смеются над его литературными трудами. И добегался. И скис, не в силах ничего противопоставить железной воле Некрасова.
Печальная судьба стать широко известным посмешищем. Впрочем, судьба не всегда благоволила и к тем, кто его этим посмешищем сделал. Уже в 1848 году Авдотья Панаева забеременела от Некрасова. И Некрасов, и Панаева страстно хотели этого ребенка, но он умер в следующем году, едва появившись на свет. Несчастная женщина, казалось, окаменела от горя. Многие отмечали, что в это время она явно была не в себе. Но Бог оставил плодом их любви только два коммерческих романа.
Как будто смерть сковала ей уста…
Лицо без мысли, полное смятенья,
Сухие напряженные глаза,
И, кажется, зарею обновленья
В них никогда не заблестит слеза.
Так описывал Некрасов ее состояние. Для лечения расшатанных нервов она в 1850 году надолго уехала для лечения за границу.
Николай Алексеевич тяжело переживал разлуку с любимой. Он часто писал ей письма, нередко в стихах, показывал, как страдает от одиночества и ревности. Именно в этот момент стало понятно, что его любовь граничит с деспотизмом. «Грустишь ли ты? Ты так же ли печали предана?» — допытывался он в каждом послании. Печаль Авдотьи вдохновляла его.
Она вернулась, и любовь возобновилась, но уже в каком-то новом качестве. Ее все больше осложняли проблемы характера Николая и Авдотьи, невозможность или нежелание сохранять баланс между жертвенностью и эгоизмом.
Многие друзья не одобряли этой связи. Тимофей Грановский писал: «Жаль этой бедной женщины, она страшно переменилась не в свою пользу… видно, над нею тяготеет грубое влияние необразованного, пошлого сердцем человека». Многим казалось, что народный поэт, подобно вампиру обескровивший Панаева, высосавший все его соки, так же действует и на его жену. Однако это со стороны. Ей, конечно, все было виднее. Вот что она отмечала в своих воспоминаниях:
«На моих глазах произошло почти сказочное превращение в наружной обстановке и жизни Некрасова. Конечно, многие завидовали Некрасову, что у подъезда его квартиры по вечерам стояли блестящие экипажи очень важных особ; его ужинами восхищались богачи-гастрономы; сам Некрасов бросал тысячи на свои прихоти, выписывал из Англии ружья и охотничьих собак; но нельзя, чтобы кто-нибудь видел, как он по двое суток лежал у себя в кабинете в страшной хандре, твердя в нервном раздражении, что ему все опротивело в жизни, а главное — сам себе противен, то, конечно, не завидовал бы ему».
Этим недугом поэт страдал и в сытой зрелости, и в голодной юности. Давний приятель Федор Глинка отмечал, что «Некрасов сутками пролеживал в своей ипохондрической позе». Белинский нередко раздражался, что «апатия двадцатишестилетнего Некрасова дошла до нестерпимой отвратительности». В такие периоды Некрасов бывал одержим мыслями о смерти, подолгу держал в руках пистолет или приискивал крюк на потолке. Иногда ввязывался в дуэльные споры с самыми опасными правилами стрельбы, словно навлекая на себя смертельный исход. Выходя же из хандры, он становился человеком сверхдеятельным, о чем говорят и его благосостояние, и постоянный творческий рост.
…
На основании этих симптомов современная психиатрия в состоянии поставить диагноз. Николай Алексеевич страдал циклотимией — мягкой формой маниакально-депрессивного психоза. Многие творческие люди всю жизнь боролись со своим психическим недугом. Некоторые, например, Гоголь, проигрывали. Некрасов эту победу одержал и умер совсем от другого заболевания.
Внутренний мир и его внешние проявления любого из писателей, героев этой книги, практически любого выдающегося творца время от времени ставят вопросы, на которые существуют два ответа — лечится это или не лечится? Видно, такова уж природа творчества, что за уподобление самому Богу (именно так!) в создании, сотворении собственных миров приходится платить отклонением от того, что принято считать нормой.
Помимо хандры Некрасов еще страдал цикличностью любви. После более-менее счастливого семилетия чета всерьез и надолго поссорилась и примирилась только в 1856 году. Он находился за границей в Вене. Она приехала туда к нему.
«Я очень обрадовал Авдотью Яковлевну, которая, кажется, догадалась, что я имел мысль от нее удрать, — писал Некрасов в откровенном письме приятелю. — Нет, сердцу нельзя и не должно воевать против женщины, с которой столько изжито, особенно когда она, бедная, говорит пардон… Что мне делать из себя, куда, кому я нужен? Хорошо и то, что хоть для нее нужен… Я и не думал и не ожидал, чтобы кто-нибудь мог мне так радоваться, как обрадовал я эту женщину своим появлением. Она теперь поет и попрыгивает, как птица, и мне весело видеть на этом лице выражение постоянного довольства, которого я очень давно на нем не видел. Мне с ней хорошо, а там как Бог даст».
