Павел Кузьменко - Самые скандальные треугольники русской истории

Помирились они, как выяснилось, на несколько месяцев. Дальнейшие годы совместной жизни превратились в чередование приступов благополучия, любви и взаимной нежности с приступами горячих ссор, измен, взаимных оскорблений. Изменял, ударялся временами в загул Некрасов. Авдотья терпела и ждала его. Обычная «долюшка русская, долюшка женская», которую так хорошо описывал сам печальник горя народного и собственной любовницы. В моменты худшего настроения Некрасову казалось, что живет он с Авдотьей из жалости, из чувства вины, и поэтому начинал ее тихо ненавидеть.

Вот что он писал своему задушевному другу В. П. Боткину: «Сказать тебе по секрету — но чур, по секрету! — я, кажется, сделал глупость, воротившись к Авдотье Яковлевне. Нет, раз погасшая сигара не вкусна, закуренная снова!.. Сознаваясь в этом, я делаю бессовестную вещь: если б ты видел, как воскресла бедная женщина, — одного этого другому, кажется, было бы достаточно, чтоб быть довольным, но никакие хронические жертвы не в моем характере. Еще и теперь могу, впрочем, совестно даже и сказать, что это была жертва, — нет, она мне необходима столько же, сколько… и не нужна… Вот тебе и выбирай что хочешь. Блажен, кто забывать умеет, блажен, кто покидать умеет — и назад не оглядывается… Но сердце мое очень оглядчиво, черт бы его побрал! Да и жаль мне ее, бедную… Ну, будет, не показывай этого никому… Впрочем, я в сию минуту в хандре… Сказать по совести, первое время я был доволен и только думал, кабы я попал с нею сюда ранее годами 5-ю, 6-ю, было бы очень хорошо! Да эти кабы ни к чему не ведут».

И в браке с Панаевым, и в сожительстве с Некрасо-вым ее силы изматывала ревность. Ни Панаев, ни Некрасов особенно не скрывали своих связей на стороне. Чернышевский писал: «Прилично ли, прилично ли человеку в его лета возбуждать в женщине, которая была ему некогда дорога, чувство ревности шалостями и связишками, приличными какому-нибудь конногвардейцу?»

Некрасов был настоящий поэт, которому полагается все свои чувства, а любовные в особенности, выражать в стихах. В 1847 году он писал Панаевой пламенные строки:

Уже в 1850 году характер его поэтических признаний резко изменился, принял характер неизбежного, мрачного предчувствия…

Кажется, Некрасов и сам восхищался волей и преданностью своей подруги. Она безропотно несла свой крест почти пятнадцать лет. Может быть, она слишком верила в его талант, неординарность, а может, просто любила. Испытаний этой любви выпало слишком много. Это и смерть горячо желанного ребенка, и болезни. Некрасов, помимо психического расстройства, страдал хроническим заболеванием горла, а однажды, к своему стыду, сделался пациентом венеролога. Но самое сложное было вынести нестерпимый характер поэта. Иван Панаев своим равнодушием к ней, своими интрижками не заставил бедную Авдотью пролить и сотой доли слез, которые вызывали чуть ли не ежедневные в иные периоды размолвки с Некрасовым, приступы его беспочвенной ревности, ее оправданной ревности. Панаева была зачастую несдержанна, излишне прямолинейна и требовательна. Поэт Дмитрий Колбасин писал Тургеневу в 1857 году: «Панаиха, говорят, совсем заездила Некрасова, и он начинает впадать в мрачность».

Отношения Панаевой и Некрасова при всем интересе к ним друзей, родственников, знакомых были их личным делом. Само собой они еще касались Ивана Панаева, но на него все меньше обращали внимания. Однако в альянсе Николая и Авдотьи было и кое-что не личное. Настоящее темное пятно на биографии обоих. Впрочем, это довольно темная история, хотя и занимавшая в свое время очень многих.

У знаменитого поэта, публициста, революционера, уже побывавшего в молодости в ссылке за разногласия с властями[6], Николая Платоновича Огарева была супруга Мария Львовна. Женщина довольно скверного истеричного нрава. Несмотря на свой флегматичный характер, Огарев однажды не выдержал и в 1846 году разъехался с ней после десяти лет совместной жизни, оставаясь в официальном браке. А был он человек весьма небедный. Он назначил ей содержание, а в качестве гарантии еще оставил ей заемное письмо на 300 тысяч рублей ассигнациями (85 тысяч рублей серебром). Мария Львовна уверяла, что никогда не посягнет на эти деньги, ей будет достаточно назначенных процентов. И действительно несколько лет она жила за границей, во Франции, Италии, довольствуясь теми восемнадцатью тысячами в год, которые ей выплачивал супруг. До поры до времени ей этого хватало. И не только ей, но и ее сожителю художнику Сократу Воробьеву. Она даже родила от него ребенка, которого… благородный Николай Огарев признал своим.

Сократ Воробьев, надо заметить, носил звание академика живописи.

От Академии художеств на заказ для Русского музея ему было выделено большое денежное пособие. Уезжая вслед за любовницей за границу, академик живописи его получил. На пособии настоял сам государь Николай I, которому понравился альбом итальянских зарисовок Воробьева. Только вот академик вроде бы никаких впечатляющих картин и не создал. Как же эти беспечные дворяне умели разоряться!

Авдотья Панаева была давно знакома с Огаревой. И какое-то время даже пыталась мирить супругов. Уезжая за границу, Мария Огарева назначила Авдотью своим доверенным лицом. Та получала от Огарева, никак не общавшегося с супругой, деньги и пересылала их Марии по мере надобности. А также передавала сплетни, внушая бедной Марии Львовне, что та несчастная жертва, а Огарев палач и тиран, который к тому же закрутил роман с некоей Консуэлой Тучковой. «Я очень беспокоюсь о тебе; право, не знаю, как бы мне устроить дело, избавив тебя от неприятностей… Трудно, очень трудно тебе ладить теперь с ним (Огаревым. — П.К.)… Они (Огарев и Тучкова. — П.К.) обобрали тебя… Я страшно зла на твоего мужа, много я знаю и собираю о нем сведений, и если бы ты была женщина с характером и с могучим здоровьем, то я бы тебе порассказала бы его подвиги».

А Мария Огарева безгранично верила в свою подругу. «Eudoxie, — писала она другой подруге, — практический характер, противоположный моему, но приносящий мне благодетельное действие… В Е.П. твердость есть произведение ее натуры, здоровой, цветущей, оконченной. Моя твердость есть вспышка или обязанность, начертанная мне разумом в известных обстоятельствах. Не люблю я слабости, а сама я не родилась для твердой воли и обдуманных действий». Огарева вполне годилась на то, чтобы стать жертвой мошенников.

Грозовая атмосфера между разъехавшимися супругами нагнеталась Авдотьей с таким энтузиазмом, точно она была в этом деле кровно заинтересована. То ли из желания набрать материал на душещипательный роман, то ли… С одной стороны, Авдотья слала Огаревой письмо за письмом с живописанием картин «подлости и гнусности Огарева и его друзей», которые «обрабатывали втайне свои грязные бесчестные поступки», вовлекала в свои интриги Панаева и Некрасова. С другой стороны, может быть, и без специального умысла о поведении Марии Львовны ее мужу докладывали друзья, бывавшие или жившие за границей. Тургенев называл ее «плешивой вакханкой», Герцен — «грязной Мессалиной».

В 1849 году Огарев и Тучкова решили пожениться, и он потребовал у супруги развода. Тогда Огарева неожиданно предъявляет бывшему мужу иск и подает к взысканию все его заемные письма, потребовав у него триста тысяч рублей ассигнациями. Причем передача денег должна была осуществиться через милую Эвдокси, Авдотью. Панаева резво взялась за вверенное ей дело и с блеском его выиграла. Имение Николая Платоновича Уручье Орловской губернии Трубчевского уезда в 550 душ и 4 тысячи десятин по суду перешло «плешивой вакханке».

В оживленной переписке с Марией Огаревой Авдотья в ответ на просьбы о банковских переводах с удивительной настойчивостью предлагала подруге разные планы о совместных тратах: купить имения по соседству в каком-нибудь живописном уголке, отправиться вдвоем в путешествие по России, по Европе и даже по Соединенным Штатам. А время шло. В судебных разбирательствах стал участвовать и новый человек, доверенное лицо Огаревой, предложенное все той же Панаевой, откровенный проходимец Николай Шамшиев.