В оживленной переписке с Марией Огаревой Авдотья в ответ на просьбы о банковских переводах с удивительной настойчивостью предлагала подруге разные планы о совместных тратах: купить имения по соседству в каком-нибудь живописном уголке, отправиться вдвоем в путешествие по России, по Европе и даже по Соединенным Штатам. А время шло. В судебных разбирательствах стал участвовать и новый человек, доверенное лицо Огаревой, предложенное все той же Панаевой, откровенный проходимец Николай Шамшиев.
Выплаты по суду — дело обычно волокитное. Денег приходится ждать долго, но они все-таки приходят. Мария Львовна в Европе денег ждала-ждала и, так и не дождавшись, скончалась в 1855 году в ужасной нищете. Ее бывший муж, которому тоже причиталась после продажи имения изрядная сумма, тоже не получил ничего. В 1856 году он навсегда уехал в Англию издавать с Герценом «Колокол» и будить народ.
…
Куда делись 300 тысяч ассигнациями (85 тысяч серебром), неизвестно, концы потеряны. Но весь круг знакомых подумал на Панаеву, а вместе с ней и на Некрасова. И он… дал понять, что, деликатно говоря, не исключает возможности присвоения чужих денег, воровства. И он, и Панаева всегда жили на широкую ногу.
Герцен называл его не иначе, как «шулером», «вором», «мерзавцем» и даже не пустил в дом, когда поэт приехал к нему в Англию объясниться. «За это дело Некрасову и тюрьмы мало!» — заявил он. Тургенев, который вначале защищал в этом деле Николая Алексеевича, вскоре сам начал его осуждать: «Пора этого бесстыдного мазурика на лобное место!»
В 1860 году произошел знаменитый раскол в редакции «Современника» и в кругу писателей журнала. От сотрудничества с ним отказались Тургенев, Достоевский, только что вернувшийся из ссылки, Григорович, Лев Толстой и другие. По основной версии, конфликт заключался в том, что эти мастера пера не согласились с редактурой их произведений слишком радикальными Добролюбовым и Чернышевским и с тем, что в журнале печатались слишком смелые статьи этих революционеров. В советской истории литературы эта версия особенно тщательно муссировалась. Между авторитетами Тургенева с Достоевским и Некрасова с Добролюбовым и Чернышевским выбор делался в пользу последних. Но, возможно, причина конфликта была проще. Некоторым господам литераторам показалось зазорным иметь дело с нечистым на руку Некрасовым.
Впрочем, не так давно было найдено письмо, датированное 1857 годом, которое многое объясняет и отчасти реабилитирует Некрасова. Он пишет своей музе, Авдотье Яковлевне Панаевой:
«Довольно того, что я до сих пор прикрываю тебя в ужасном деле по продаже имения Огарева. Будь покойна: этот грех я навсегда принял на себя и, конечно, говоря столько лет, что сам запутался каким-то непонятным образом (если бы кто в упор спросил: каким же именно? я не сумел бы ответить по неведению всего дела в его подробностях), никогда не выверну прежних слов своих наизнанку и никогда не выдам тебя. Твоя честь мне дороже своей, и так будет, невзирая на настоящее. С этим клеймом я умру… А чем ты платишь мне за такую — сам знаю — страшную жертву? Показала ли ты когда, что понимаешь всю глубину своего преступления перед женщиной, всеми оставленной, а тобою считаемой за подругу? Презрение Огарева, Герцена, Анненкова, Сатина не смыть всю жизнь, оно висит надо мной… Впрочем, ты можешь сказать, что вряд ли Анненков не знает той части правды, которая известна Тургеневу, но ведь только части, а все-то знаем лишь мы вдвоем… Не утешаешься ли ты изреченьем мудреца: нам не жить со свидетелями своей смерти?! Так ведь до смерти-то позор на мне».
Получается, что Некрасов чист, получается, что он рыцарь, жертвующий самым главным для рыцаря — честью? Впрочем, с моральными качествами у удачливого бизнесмена, удачливо обобравшего друга Ивана Панаева, было не все в порядке, и это знал весь свет. Куда более известным являлось другое письмо, которое Некрасов в 1848 году написал Огаревой:
«Здравствуйте, добрая и горемычная Марья Львовна. Ваше положение так нас тронуло, что мы придумали меру довольно хорошую и решительную… Доверенность пишите на имя Коллежской Секретарши Авдотьи Яковлевны Панаевой и прибавьте фразу — с правом передоверия, кому она пожелает… А в конце прибавьте — в том, что сделает по сему делу Панаева или ее поверенный, я спорить и прекословить не буду».
Под «мы» Некрасов имел в виду Авдотью, себя и всерьез не принимавшегося, но еще полноправного члена их «шведской семьи» Ивана Панаева. Иван Иванович тоже писал «плешивой вакханке»: «Мы беремся устроить это…», «Мы не скрываем от вас ничего…» Вот почему Герцен, самый упорный (упорнее даже Огарева) обвинитель в деле об огаревском имении, писал, что «Некрасов и Панаев… украли всю сумму. И все это шло через Авдотью Яковлевну».
Следует, однако, учесть, что у всех троих виновных было своего рода алиби. Авдотья в том 1849 году, когда всплыло дело о пропавших 85 тысячах, была сломлена горем из-за потери ребенка. Панаев слыл за легкомысленного ветреника, неспособного к решению финансовых задач. Некрасов был по горло загружен делами «Современника». Разве что предположить, что одна не совсем сломлена, другой не совсем легкомысленный, а третий был не так уж занят… Да и финансовый гений Некрасова был у всех на слуху.
Из писем Авдотьи брату Панаева Ипполиту Ивановичу известно, что в пятидесятых годах она располагала некой достаточно большой суммой денег. Причем источник этой суммы был не связан с доходами Некрасова, и она сама ею распоряжалась. Распоряжалась она, впрочем, весьма своеобразно. Внезапно у нее обнаружилась целая куча бедных родственников, которым Панаева считала себя обязанной помогать.
Известно также, что Некрасов на многочисленные выпады в его адрес не ответил ни единым словом. А контора «Современника» ежегодно, на протяжении нескольких лет, выплачивала Огареву изрядные суммы. Если эти украденные деньги действительно попали к Панаевой, то и ей они счастья не принесли. Жизнь ее, подобно жизни Марии Львовны Огаревой, закончилась в нищете.
Авдотья Панаева, Николай Некрасов и Иван Панаев продолжали жить втроем и вполне привыкли к этому двусмысленному положению. Но все, даже комедии, имеет свойство кончаться. В начале 1862 года здоровье пятидесятилетнего Панаева сильно пошатнулось. У него развилась стенокардия. Легкомыслие иногда становится тяжелой нагрузкой на сердце. Когда он болел, Авдотья не отходила от его постели, ухаживала за ним. Такая жалостливость была в ее характере. За год до этого она также ухаживала за умиравшим Добролюбовым. Чувствуя дыхание смерти, Панаев вдруг сделал попытку восстановить их давно утраченную любовь, поехать вместе в деревню. Авдотья Яковлевна соглашалась с ним, жалела и утешала, возможно, притворно.
— Ты меня очень обрадовала! — восклицал Панаев. — Со своей стороны я обещаю, что ты не увидишь во мне прежних слабостей, за которые я так жестоко поплатился. Я сам был себе злейшим врагом и сам испортил свою жизнь. С людьми слабохарактерными надо поступать деспотически; они скорее поддаются влиянию людей дурных, нежели хороших. Только тогда, когда мне пришлось пережить страшную нравственную пытку, я понял, кто бескорыстно желал сделать мне хорошее и кто — вред.
Женщина кивала и гладила его руку, просидев у постели экс-мужа около двух недель. В последний день масленицы, когда больному стало лучше, он изъявил желание поехать к своей двоюродной сестре. Авдотья подвезла его в экипаже до сестры, а сама поехала в театр. Но ей было как-то тревожно, и, не дождавшись конца представления, она отправилась домой. Там ее встретил лакей и доложил, что с Иваном Ивановичем по возвращении из гостей сделался обморок. Вызван доктор. Панаева поспешила к больному. При ее появлении он сел, протянул ей руку и сказал:
— Не беспокойся, все прошло! Как я рад, что ты приехала домой… Дай мне руку и не отходи от меня.
Она осталась рядом со все еще законным мужем, с которым обвенчалась 23 года назад. Панаев положил ей голову на плечо.
— Мне так легче дышать.
Потом он посмотрел ей в глаза и сказал последнюю фразу:
— Прости, я во мно…
Голова несчастного бессильно склонилась на плечо. Женщина подумала, что это очередной обморок. В эту минуту появился доктор, больного положили на кровать и осмотрели. «Он скончался», — поставил диагноз доктор. Женщину без чувств унесли из комнаты.
Заслуги Ивана Панаева в литературе были небольшими, но неоспоримыми. В конце концов, он считался одним из первых профессиональных журналистов России. А про себя говорил: «Ведь я человек со вздохом!», подразумевая под этим свою доброту и отзывчивость. «Уже одно то, что он нашел это выражение, доказывает справедливость последнего», — говорил Афанасий Фет.
Белинский писал о нем: «В нем есть что-то доброе и хорошее, за что я не могу не любить его, не говоря уже о том, что я связан с ним и давним знакомством и привычкою и что он, по-своему, очень любит меня. Но что это за бедный, за пустой человек, жаль даже».
