Зеф протяжно свистнул, а однорукий сел и сказал:
— То-то мне ваше лицо знакомо. Вы были гвардейцем?
— Ну да! — сказал Максим нетерпеливо. — Я давно знаю вас обоих. — И он, радуясь, что наступил наконец момент взаимопонимания, рассказал им всю свою историю, начиная со сцены в лесу и кончая своим свиданием с прокурором. Его слушали, не перебивая. Когда он закончил, однорукий неопределенно сказал: «Бывает», а Зеф сообщил, что бывает и не такое, и предложил приступить к еде.
<…> И почему они мне не верят? Наверное, так надо. Наверное, это рефлекс, они всю жизнь дерутся… а на суде было зачитано восемь донесений какого-то агента, который знал всё, что делалось в нашей ячейке. Невозможно представить себе, чтобы кто-нибудь из наших был предателем…
В рассуждениях Максима были добавки о хонтийцах («…которым, судя по всему, тоже не сладко…»), о себе («Почему я так всегда не любил историю? И ведь именно меня угораздило сюда попасть»), а также выводы: «И вот что: уйду я не на запад, нечего там мне делать, там ни армии для меня нет, ни разведки. А уйду-ка я на восток, к этим так называемым выродкам. Посмотрю-ка я, такие ли они дикие, здесь ведь ни в одном слове никому нельзя верить. Надо всё самому смотреть. Может быть, на востоке удастся кого-нибудь организовать».
Более подробным в первом варианте рукописи был разговор о Крепости:
…и вот что, обо всем этом помалкивай, так и запомни: знают теперь о Крепости три человека, Вепрь не выдаст, я, само собой, тоже, а если узнает кто четвертый, значит, твоя вина, и придется нам тебя шлепнуть.
— Да не выдам я, — сказал Максим с досадой. — За кого вы меня принимаете, в самом деле?
— Ладно, ладно, — сказал Зеф. — Там видно будет, за кого мы тебя принимаем.
По-другому описывались и мысли Максима после обнаружения Крепости. В первоначальном варианте Авторы дали возможность Максиму подслушать разговор Зефа и Вепря и догадаться обо всем самому. И дальнейший разговор, уже совместный, тоже в первом варианте отличался от исправленного:
Оставалось еще расчистить юго-западную четверть квадрата. Здесь им повезло. Какое-то время назад здесь почему-то взорвалось что-то очень мощное. От старого леса остались только полусгнившие поваленные стволы да обгорелые пни, срезанные как бритвой, и на его месте уже поднялся молодой редкий лесок. Земля здесь была сильно радиоактивна и буквально нафарширована железом, превратившимся в ржавую пыль. Зеф присвистнул от удовольствия, походил взад-вперед с радиометром, достал схему и заштриховал юго-западную четверть красным карандашом. «Новичок, — разглагольствовал он по дороге назад, — если его в первый день не прихлопнет, всегда приносит удачу. Крепость нашли, целую четверть сэкономили… Молодец, Мак». Максим не возражал. Он чувствовал себя утомленным, грязным, сегодня было слишком много бессмысленной работы, бессмысленного нервного напряжения, слишком долго он дышал сегодня всякой гадостью и принял слишком много рентген. Кроме того, за весь этот день не было сделано ничего настоящего, нужного, и, наконец, ему очень не хотелось возвращаться в барак. Зеф с одноруким шли впереди, а он шагал следом за ними, таща на плече гранатомет однорукого, который совсем выдохся. Один Зеф чувствовал себя прекрасно. Он предвкушал душ и обильную жратву. Кроме того, он предвкушал еще что-то, о чем говорил шепотом. Он не знал, что у Максима слишком хороший слух — даже для этого профессионального шепота, но говорил он на жаргоне, и Максим понял только, что политические сегодня устраивают какое-то тайное сборище и какого-то Патла будут принимать куда-то. Максим отвлекся, а когда снова прислушался, речь шла о башнях. Они продолжали говорить на жаргоне, но жаргонных слов им явно не хватало. Максим слушал и удивлялся. Говорили как будто о действии излучения, причем Зеф утверждал, что действие это, как он выражался, интегрально. Вепрь, однако, оспаривал его какими-то непереводимыми примерами и настаивал на том, что действие социально-селективно. Сначала Максим не разобрал приставку «социально» и подивился, как два опытных человека могут спорить о таком очевидном предмете. Действие излучения, несомненно, интегрально, в том смысле, что действует на всех выродков без исключения, и оно же, несомненно, селективно, потому что действует только на выродков. Подслушивать было неловко, и он хотел уже отстать, но тут спорщики разгорячились и заговорили громче, потом остановились и принялись кричать друг на друга, и до Максима вдруг дошло, что они говорят о действии излучения на людей вообще, а не только на выродков. Это его поразило, сначала ему даже показалось, что он ошибается, что он неверно расшифровывает жаргонные выражения, они говорили о гвардейцах, о солдатах, о врачах, об уголовниках, о фермерах… Зеф стучал себя кулаком по лбу и кричал: «Да это же нерационально, не нужно!» — «Глупости! — кричал Вепрь, — Психология масс всегда социальна!» — «Да пойми ты, речь идет об общем настрое, о настрое на раболепие и подчинение…» — «А гвардеец более готов к такому настрою, чем ученый…»
И тут Максим понял, что вся прежняя картина мира разваливается. Что все гораздо страшнее, чем он представлял себе. Поняв, он ужаснулся и не поверил. Он бросил гранатомет, подошел к спорщикам, взял их за плечи и спросил:
— Для чего нужны башни?
Они не обратили на него внимания, только Зеф попытался отпихнуть его локтем, не переставая говорить, и тогда Максим встряхнул их и заорал:
— Я спрашиваю вас, для чего нужны башни?
Они замолчали и уставились на него. Голубые глаза Зефа были совершенно бессмысленны, а лицо однорукого все шло красными пятнами от возбуждения. Потом Зеф стряхнул руку Максима со своего плеча, злобно проворчал: «Чтобы оболванивать таких, как ты» и пошел вперед, не оглядываясь. Однорукий остался. Глаза его сузились, и он спросил тихо:
— Откуда вы знаете жаргон?
— Я не знаю жаргона, — нетерпеливо сказал Максим. — Но я понял, о чем вы говорили. Это правда? Я всегда думал, что башни нужны для того, чтобы мучить и выявлять выродков. Это правда?
— Да, — ответил однорукий. — Башни годятся и для этого. К нашему несчастью.
— Но не это главное?
— Нет, не это. Давайте, однако, пойдем, а то я очень устал.
— А что же главное?
— Подберите оружие, — сказал однорукий. — И пойдемте, я расскажу вам по дороге. Это будет даже интересно…
И он рассказал. То, что он рассказывал, было чудовищно. Это было чудовищно само по себе, и это было чудовищно потому, что больше не оставляло места для сомнений. Все время, пока они лезли через поваленные деревья, перебирались через овраги, продирались через кусты, потрясенный Максим изо всех сил пытался найти хоть какую-нибудь прореху в этой новой системе мира, но его усилия были тщетны. Картина получалась стройная, страшная, примитивная, совершенно логичная, она объясняла все известные Максиму факты и не оставляла ни одного факта необъясненным. Это было самое большое и самое страшное открытие из всех, которые Максим сделал на обитаемом острове.
Излучение башен предназначалось не для выродков. Оно действовало на любую нервную систему любого человеческого существа этой планеты. Механизм воздействия не был известен ни Вепрю, ни Зефу, но суть этого воздействия сводилась к тому, что облучаемый человек подвергался мощному психическому внушению. Ему было можно внушить все или почти все, но внушалась ему прежде всего идея его подчиненности, восторг перед власть имущими и ненависть ко всем, кто мыслит иначе. Очень многое оставалось неясным в психической картине воздействия: внушаются идеи или эмоции? Всем ли внушается одно и то же или существуют различные программы для людей разных психических или социальных типов? Действует облучение на сознание или на подсознание?.. Но главное было ясно. Гигантская сеть башен, опутывающая страну, дважды в сутки — по крайней мере дважды в сутки — внушала десяткам миллионов людей преданность и ненависть, преданность тем, кто правил, и ненависть к тем, кто был против них. Дергая за эти невидимые ниточки, Неизвестные Отцы направляли волю и энергию миллионных масс, куда им заблагорассудится, могли вызывать и дважды в день вызывали всеобщий экстаз раболепия и преклонения; могли заставлять и заставляли массы думать, что все идет как нельзя лучше; могли возбуждать и возбуждали неутолимую ненависть к врагам внешним и внутренним, стирая при этом в миллионах сознаний всякую тень сомнения. Они могли бы при желании направить миллионы под пушки и пулеметы, и миллионы пошли бы умирать с восторгом; они могли бы заставить миллионы убивать друг друга во имя чего угодно; они могли бы, возникни у них такой каприз, вызвать массовую эпидемию самоубийств. Они могли все. Опасность для них могли представлять только выродки, люди, которые в силу каких-то физиологических способностей были невосприимчивы к внушению. Излучение вызывало у них только невыносимые боли, но не меняло ни их убеждений, ни эмоционального настроя. Выродков было сравнительно мало, что-то около процента, но Неизвестные Отцы знали историю и не собирались рисковать. Выродки были объявлены врагами человечества, и с ними поступали соответственно.
