Как понимали мы, рядовые, никакой связи с командованием и никаких приказов не было. Потому что стояли мы в том лесу три дня почти без единого выстрела. А над нами шли немецкие самолеты, ночами горизонт полыхал… Понятно было, что немцы обходят нас со всех сторон. На третий день в наш лес, по проселочной дороге, зарулила группа немецких мотоциклистов — первые гитлеровцы, которых мы увидели. Заблудились. Мы их ссадили, разоружили, все сбежались смотреть. Я до сих пор помню, как они себя вели. Они держались как хозяева, как будто ждали, что мы сейчас бросим оружие и всем полком сдадимся им в плен. Потом нас, солдат, отогнали командиры, особисты пришли, немцев повели на допрос…
Простояв в лесу три дня, мы колонной выдвинулись на дорогу к Тарнополю. Как только вышли из леса, тут же начались бомбежки. Мы надеялись, что там будет сборный пункт. Подошли — а Тарнополь уже горит, занят немцами. И мы пошли в обход. Но после Тарнополя, после бомбежек, полка как такового уже не было, были отдельные группы бредущих в отступление людей. Мы попали в общий поток отступающих, таких же, как и мы, растерянных, ничего не понимающих. Шли под бомбежками, убитые оставались в канавах, на обочинах. Солнце палило нещадно. Мы шли без отдыха, четверо суток без крошки хлеба во рту, со сбитыми в кровь ногами. Кто-то разулся и шел босиком.
Я вышел потому, что прибился к лейтенанту из нашего полка. Я слабый был, в голодный 21-й год родился и рос в голодной деревне… Тощий двадцатилетний пацан. А этого лейтенанта я сразу приметил в нашем городке. Мы еще не знали друг друга, полк только сформировался. А про него говорили, что он отвоевал Финскую… Вот я за него и держался, ни на шаг не отставал: боевой офицер, выведет.
Среди нас все время ходили разговоры, что вот дойдем до старой границы — и там остановимся, там дадим бой. Мы знали, что Шепетовка — старая граница. Но выйти к ней точно не смогли, только видели вдали полыхающее зарево. Так и прошли старую границу, ничего не заметив. Вышли к Волочиску, а оттуда уже на Проскуров…
Когда в газетах стали печатать сведения, которые раньше не печатались, я выписал в тетрадку одну цифру. За те первые месяцы войны в плен попали 500 000 солдат и офицеров только нашего Юго-Западного фронта. Пятьсот тысяч!
Но ведь пленных могло быть и больше. Я вспоминаю, что был день, когда мы с немцами шли рядом. В одном направлении, на восток. Они шли по параллельной с нами дороге. Иногда можно было их видеть. Пехота шла колоннами. Много солдат ехало в машинах, впереди и сзади мотоциклисты. Отдельно двигались танки.
Так они и прошли…
С годами, вспоминая, я стал думать: почему мы отступали без боя? Ведь среди нас были наши командиры, но за дни отступления я их почти не видел и не слышал, офицерского командирского голоса не слышал…
Теперь мы знаем, что до войны командный состав нашей армии был подвергнут страшным репрессиям. От лейтенантов до маршалов. Значит, обстановка среди командного состава была такая, что люди были деморализованы. Они боялись не немцев, а собственного начальства. Боялись отдать какой-нибудь приказ самостоятельно, без приказа сверху. Никто не осмелился взять на себя ответственность и организовать на каком-нибудь рубеже оборону. Просто отступали.
Сталин, как теперь говорят и пишут, в те дни куда-то исчез, две недели прятался. До сих пор, кажется, не выяснили, что там случилось и где Сталин находился. Одни говорят, что не прятался, что он думал план обороны. Другие — что у него был нервный припадок, и он не способен был руководить… Наверно, Верховный должен был дать приказ Генштабу, Генштаб спустить директиву фронтам, фронты — по армиям, армии — по дивизиям, дивизии — по полкам, полки — по батальонам и ротам… Так, наверно, должно было быть, если сейчас рассуждать. А было так или не было — откуда мне знать. Но ведь и связи с войсками все равно не было, она сразу прервалась, как у нас. Вот прочитал в «Известиях» короткое письмо Марка Модестова, тоже танкиста, судя по всему, из комсостава. Он тоже встретил войну там же, на западном границе, попал в окружение, в плен, в концлагеря… Он пишет: «Я видел в эти первые жуткие дни стреляющихся в висок командиров… В окружении, замкнутом пятью кольцами, нас непрерывно бомбили, но мы не видели ни одного своего самолета, который сбросил бы нам весточку: что нам делать, как поступить». То есть тоже ждали приказа. Никакой приказ, если он и был, ни до кого не доходил. А самостоятельно, без приказа, командиры боялись хоть что-то сделать. И миллионы солдат отступали просто так.
А я уверен, что, если бы каждый командир дал приказ занять оборону, мы бы дали бой и не пустили немца так далеко. Ведь Брестская крепость целый месяц держалась! Сколько там немцев полегло, какие силы она отвлекла! Потому что нашелся командир, который приказал: «Огонь по врагу!» И если бы нашлись везде такие командиры, каждый батальон, каждый из нас мог стать такой Брестской крепостью. И не случилось бы того, что случилось, не откатился бы фронт до Днепра за какие-то две-три недели…
Прерву здесь рассказ Максима Михайловича. В Брестской крепости войск не было, там остались случайные люди — заведующие складами, вернувшиеся из отпуска, вышедшие из госпиталя. А вольнице приказ не нужен, она сама решила: «Что же мы смотрим?! Бей их, гадов!»
Во-вторых, в Брестской крепости было немало жен командиров. А русская баба не будет ждать приказа начальства, не позволит какому-то гаду топтать свой огород. Наши женщины так сражались, что потом немцы писали о каких-то советских женских батальонах смерти…
А Максиму Михайловичу осталось порассказать уже совсем немного…
— В окружение мы не попали, дошли до Проскурова. Там нас накормили, работала хлебопекарня, и нам раздавали белый хлеб. Это ж Украина, там черного хлеба не пекут. До сих пор помню тот хлеб…
Что еще добавить? Подгорцы — это Львовская область, Тарнополь — Тернополь, а Проскуров — теперь город Хмельницкий. То есть за десять дней отступления мы прошли три области — Львовскую, Тернопольскую и Хмельницкую.
В Проскурове нас, танкистов, собрали, сформировали новую часть и эшелоном перебросили под Киев. И уже в те дни, может быть в дороге или уже под Киевом, попалась мне газета с обращением Сталина: «Братья и сестры…»
Конечно, в записи получилось не все так, как рассказывал Максим Михайлович. Я ведь изложил вкратце, своими словами. И когда он читал, то ему все не нравилось. А что — объяснить не мог. Быть может, странно было Максиму Михайловичу, и даже обидно, что все испытанное, пережитое и передуманное им какой-то малознакомый человек вместил в несколько компьютерных страниц. А может, просто характер у него такой… Но печатать он разрешил.
К сказанному Максимом Михайловичем добавлю еще цитату из книги «Сумерки» А. Н. Яковлева, бывшего председателя Комиссии Политбюро ЦК КПСС по реабилитации жертв политических репрессий:
«Сталин боялся армии и ненавидел ее…»
Сразу же прерву цитату, чтобы попытаться объяснить не всем нынче понятное утверждение, причины страха и ненависти Сталина к армии. К тридцатым годам в руках Сталина была огромная власть, партийный и государственный аппарат страны, сплошь его назначенцы. А Красная армия — детище Троцкого. Троцкого там признавали, боялись, уважали и в тридцатые годы еще помнили. А Сталин для армии был почти нуль. В лучшем случае относились к нему снисходительно: а, мол, при Ленине и Троцком был наркомнац… То бишь нарком по делам национальностей. Понятно, выносить такое положение Сталин не мог, Сталину нужна была своя армия. Так что о каких-либо других причинах — «вредительстве», «заговоре», «укреплении обороноспособности» — тут говорить не приходится: только личная месть, личная ненависть и стремление укрепить личную власть. Продолжу цитату:
«С середины 20-х годов Сталин дает личные указания о необходимости борьбы со «шпионами» в армии. И пошло-по-ехало…
В июле 1929 года по докладу ОГПУ принимается… решение Политбюро о контрреволюционной деятельности в оборонной промышленности…
В 1930 году была «разоблачена» заговорщическая организация в Военно-морских силах…
16 октября 1930 года… в Артиллерийском управлении приговорены к расстрелу десять руководящих работников… Тогда же «вредительские контрреволюционные организации» были ликвидированы в Военно-топографическом управлении и Управлении военных сообщений, несколько позднее — в Инженерном управлении и Военно-строительном управлении.
Во второй половине тридцатых годов органы НКВД начали массовые аресты командиров и политработников…
29 ноября 1938 года на заседании Военного совета Ворошилов заявил: «Весь 1937 и 1938 годы мы должны были беспощадно чистить свои ряды… За все время мы вычистили больше 4 десятков тысяч человек».
Среди них были 3 заместителя наркома обороны, нарком Военно-морского флота, 16 командующих военными округами, 26 их заместителей и помощников, 5 командующих флотами, 8 начальников военных академий, 25 начальников штабов округов, флотов и их заместителей, 33 командира корпуса, 76 командиров дивизий, 40 командиров бригад, 291 командир полка, два заместителя начальника Политуправления РККА, начальник Политуправления ВМФ. Из 108 членов Военного совета к ноябрю 1938 года из прежнего состава осталось только 10 человек».
