Во всей этой истории есть один конструктивистский остаток. Американцы никак не хотят поладить с новым (вернее, старым) титлом петербургского театра и норовят заменять его привычным им словом. «Мариинский» им никак не произнести — так же, как имя «Михаил». Им гораздо легче сказать «Киров» и «Миша» — то есть остаться в парадигме Железного Миргорода: конструктивно организованного местечка.
1999
Об этих обмороках выпущена в 1978 г. Сэмюэлем Розенбергом целая книга, которая так и называется — «Почему Фрейд падал в обморок».
В русской философии эта тема развита у Бердяева: это идущее от Якова Бёме учение о темной пра-основе самого Божества. Вообще всякая философия, поскольку она ориентирована романтически, то есть вдохновлена идеей целостности, неизбежно противопоставляет себя всякого рода абстрактному морализму; резкая критика «морального сознания» есть, например, у Гегеля, философа, тоже, в сущности, романтического.
События Французской революции XVIII века, так сказать, верифицировали предсказания Нострадамуса. Тем более оснований имеется у нас, русских, прислушаться к тому, что он говорил об «октябрьской революции» — «самой грозной из всех, когда-либо бывших», когда «жизнь на земле перестанет развиваться свободно и погрузится в великую тьму». Срок существования этого «нового Вавилона», по одному из пророчеств Нострадамуса, — 73 года и 7 месяцев, то есть до середины 1991 г. Специалисты считают также имеющим отношение к России одно из четверостиший III Центурии Нострадамуса: в нем этот конец приурочен к 2025 г. Так что вожделенного падения коммунистического режима надо ждать в указанном временном интервале. Согласно Нострадамусу (если только правильно толкуют темные его слова), это падение произойдет в обстановке грандиозной войны, в которой Россия выступит на стороне Персии (!) против арабского мира и Китая.
Данную особенность юнгианства заметил и с достаточной эмфазой подчеркнул С. С. Аверинцев, и это, пожалуй, наиболее ценное в его статье. Впрочем, люди, имеющие дело с аналитической психологией, например, американские практикующие аналисты-юнгианцы, тоже догадались об этом (см., например, «Динамику творчества» Энтони Сторра).
Иногда хочется провести парадоксальное сравнение Чичерина с К. Леонтьевым, считавшим правилом политического поведения: быть либералом в реакционную эпоху и консерватором в революционную. Дело не в сходстве мнений — таковое у них эпизодично: есть что-то общее в самом их духовном типе (как, с другой стороны, у Чичерина с Бердяевым), хотя и интеллектуально, и психологически они очень различны: Чичерин — рационалист, Леонтьев — эстет, первый — корректный, немецкого типа кабинетный ученый, второй — беспутный романтический гений. Общее, по-видимому, у всех троих — их «феодальный», аристократический корень. Мы еще увидим, как Чичерин, несмотря на всю свою теоретическую ненависть к аристократии, не смог преодолеть в себе чисто аристократических реакций — и даже как раз в теоретических высказываниях.
Обратим внимание на эти замечательные словосочетания: «законная свобода», «правильное развитие свободы»; весь чичеринский рационализм сказался в этой мелочи. Поэтому так поражается читатель Чичерина, найдя в его книге «Собственность и государство» философски углубленное учение о свободе, понимание иррациональности свободы — понимание впору хотя бы и Достоевскому.
Мы укажем ниже на главное обстоятельство, не позволяющее считать Чичерина государственником по преимуществу: это его неприятие социализма, острая критика социализма именно как гипертрофии государственности.
Особенно резко осуждает Чичерин придворную аристократию — специфическую прослойку, близкую к власти, но предельно далекую от национальной жизни; выражения, употребляемые им здесь, только-только не выходят за грань парламентарных. Сравним также отзыв Чичерина, в этой же статье, о движении так называемых «верховников» 1730 г. как о «низкой и темной интриге в пользу нескольких частных лиц» с тем, что писал об этом Петр Струве в сборнике «Из глубины».
К. Д. Кавелин писал Чичерину 11 июля 1862 г., что, читая книгу Токвиля, он заметил «страшное сходство» предреволюционной Франции с сегодняшней Россией.
Ниже мы будем говорить о том, как Чичерин понимал проблему равенства.
Чичерин был, частности, резким противником той и такой свободы печати, которой сопровождались реформы Александра II. Подтверждая, что без свободы научного исследования и научной мысли не может быть никакого прогресса, он настаивал на том, что свобода журналистики не только не полезна, но прямо вредна в обществе, в котором отсутствуют развитая политическая жизнь, соревнование сложившихся партий и пр. «В России периодическая печать, в огромном большинстве своих представителей, явилась элементом разлагающим; она принесла русскому обществу не свет, а тьму. Она породила Чернышевских, Добролюбовых, Писаревых и многочисленных их последователей, которым имя ныне легион…» — писал Чичерин в мемуарах21.
Новейшая работа о русской общине, во многом подытожившая результаты прежних исследований, несколько расширяет традиционную «западническую» точку зрения на этот предмет; мы имеем в виду статью советского историка Бориса Миронова в американском ежеквартальнике «Славик ревью» (осень 1985). Б. Миронов доказывает, что со времени крестьянской реформы в России существовало самое настоящее двоевластие, что органы сельского самоуправления, включенные в систему бюрократической администрации, так и не стали механическим придатком таковой, а сохранили свою трудно уловимую формально, но ощутимую жизненно самостоятельность и независимость. В этом «двоевластии», коренном дуализме русской жизни видит Б. Миронов подлинную причину русской революции.
Чичерин о Толстом: «Его занимали высшие вопросы бытия, а подготовки для решения их не было никакой… он вообразил себя мыслителем, призванным поучать мир. К этому он менее всего был способен. О философии он не имел понятия». «Крейцерова соната» — «производит впечатление рвотного»28.
Сам Толстой писал о Чичерине в дневнике: «Дома с Чичериным. Философия вся, и его, враг жизни и поэзии. Чем справедливее, тем общее, и тем холоднее, чем ложнее, тем слаще… Приехал Чичерин. Слишком умный. Ругал желчно славянофилов»29.
Интересны дневниковые записи А. П. Чехова, наблюдавшего однажды обоих в 1896 г.: «В феврале проездом через Москву был у Л. Н. Толстого. Он был раздражен, резко отзывался о декадентах и часа полтора спорил с Б. Чичериным, который все время, как мне казалось, говорил глупости»30.
«Слишком умный» — это и есть путь, ведущий к «глупостям»: прямая дорога рационализма.
Гершензон гораздо ближе к славянофильству не в «Исторических записках», а в «Переписке из двух углов», в которой его партия написана под мощным влиянием Льва Шестова.
Дав образец тонкого проникновения в глубину славянофильства, Степун, однако, не всегда выдерживает эту глубину, его политические истолкования славянофильства стандартны и неверны. Он, например, говорит, что славянофилы начали свой путь с философских вершин немецкого идеализма, а кончили его в политических трясинах в духе французской эпохи реставрации. Это — чужие слова, можно легко указать, откуда они Степуном взяты: из статьи Вл. Соловьева «Славянофильство и его вырождение». Степун некритически воспринял выдумку об охранительном национализме 80-х годов как логическом следствии славянофильства.
Интересно, что, когда в «трясины французской эпохи реставрации» погружается западник Чаадаев (а это именно он туда погружается), — никто ему это в вину не ставит.
Об интеллектуальном интровертном типе: «Мышление интровертного типа позитивно и синтетично в развитии идей, которые приближаются к вечным законам бытия, к его изначальным образам… чем первичнее и глубже они, тем больше способны представлять [не только прошедшую, но и] будущую истину…». Об интуитивном интровертном тиле: «Своеобразная природа интровертной интуиции… создает своеобразный тип человека: это мистический визионер и провидец, с одной стороны, художник и чудак — с другой. Художника можно рассматривать как обычного представителя этого типа… Если он не художник, то часто он — непонятый гений, великий человек „на ложном пути“, род мудрого простака…»13 Яркая репрезентация первого типа — Ницше, второго — Руссо.
