В лагерях ему удалось написать и даже переслать в письмах свои первые книги. Нашлись люди как из демократического, так и из патриотического лагеря, - перевозившие эти рукописи в заграничные издания. Спасибо скажем и Илье Глазунову, и Борису Мессереру. Оба, между прочим, - художники. Уверяю читателей: по сути, почти все эти книги могли выйти и у нас в советское время. Как выходили деревенщики или книги Аксенова и Владимова. Та же правда жизни, приправленная романтикой. "Повесть странного времени" (1978), "Год чуда и печали" (1981), "Расставание" (1984), "Третья правда" (1984). И все книги - в "Посеве". Ну, чем "Третья правда" политически острее астафьевского "Последнего поклона"? Кого могло напугать "Расставание" - типичная книга тогдашних "сорокалетних", близкая и Маканину, и раннему Кирееву; про сказку и говорить нечего? Ничего особо диссидентского.
Спрашивается, за что сидел - за русские взгляды?
Поразительно, но второй свой страшеннейший срок (десять лет лагерей и пять ссылки) Леонид Бородин получил в 1982 году за самые безобидные повести и рассказы, включая и сказку "Год чуда и печали". Беда в том, что эта сказка была напечатана в "Посеве". За "Ардис" бы слегка пожурили, как Битова, за "Континент" погрозили бы пальцем, я и сам там печатался у Максимова. Но почему вполне безобидный союз умеренных русских националистов-солидаристов НТС так пугал чекистов, я и сейчас не пойму. Я хорошо знал стариков из НТС, выступал у них на съезде; чем они могли напугать наши власти? Своей русскостью? Своей дряхлостью?
Началась перестройка, все эти "Ардисы" и "Континенты" переехали дружно к нам, расплодились во множестве, а НТС осталась еще одной романтической сказкой, которые так любил Леонид Бородин.
Конечно, по характеру он был герой-одиночка, потому и с людьми сближался неохотно, компанией друзей себя не окружал. Как его называли в лагере - "пахан", в самом лучшем смысле этого слова. Лидер: надежный, организовывающий вокруг себя целый мир, но держащийся в стороне. На его личных торжествах я встречал пять-шесть человек, не больше. Владимир Осипов, Михаил Ладо, Илья Глазунов...
При этом, как бы сейчас ни втягивали его в свой круг либералы-диссиденты, им он был абсолютно чужд. Его одинокий мир всё равно находился в ауре русского почвенничества или русской партии.
Вскоре после освобождения Бородина из лагеря я позвал его в поездку в родной ему Иркутск вместе с делегацией журнала "Москва" и его редактором Михаилом Алексеевым. Михаил Алексеев, надо отдать ему должное, согласился взять с собой Бородина. И Леонид, недавний сиделец, абсолютно дружески общался с далеко не последним представителем брежневской элиты. Наша совместная поездка в Иркутск от журнала "Москва" каким-то мистическим образом определила дальнейшую литературную судьбу Леонида Бородина. Михаил Алексеев как бы передал символическую эстафету будущему редактору. Загадочно-романтическим образом связал его с "Москвой". Хотя первый опыт публикации был неудачным. Вскоре после ухода Алексеева, когда главным в "Москве" стал Владимир Крупин, я отнес туда чудесную повесть-сказку "Год чуда и печали", которая очаровала меня не меньше, чем "Маленький принц" Антуана де Сент-Экзюпери. Увы, Крупин вернул мне ее со словами: "Не подходит, пусть принесет что-нибудь лагерное". Тогда это было в моде. Но ничего лагерного многолетний сиделец практически не писал. Лагерь ему был неинтересен.
У Бородина есть лишь одна "лагерная" повесть - "Правила игры", но и там весь сюжет, весь смысл не в лагерных страданиях, а в важнейшем для Леонида Бородина понятии - "правила игры". Всю жизнь Бородин прожил согласно своим правилам, никогда не нарушая их. Того же он требовал и от друзей. А Крупину Бородин остался навсегда благодарен за то, что тот через два года позвал его в "Москву" на работу, а позже и оставил главным редактором. Я помню, после выхода из лагеря, когда мы с Леней сдружились, я вовлек его в литературную кутерьму, познакомил со многими писателями, начал печатать в журнале "Слово", с которым тогда сотрудничал, там же опубликовал и первую статью о нем. Но опекунства он не терпел. Уже позже он сам определился, кто ему ближе, стал печататься одновременно в "Нашем современнике" и в "Юности", опубликовал там все повести и рассказы, написанные в лагерях и вышедшие в эмиграции в издательстве "Посев".
Помню недели, проведенные вместе с ним у него на даче под Загорском, в маленьком домике, где мы писали с ним совместный сценарий, помню наши общие поездки; помню, как лихо он тратил все полученные от эмигрантских изданий немалые деньги, учредил премию имени Шукшина, устроил банкет для актеров театра, поставившего понравившуюся ему лагерную пьесу, поддерживал иркутских земляков... Деньги скоро кончились, и писатель, а позже и главный редактор, уже подрабатывал на машине частным извозом...
Леонид Иванович Бородин - из тех редких людей, кто умел и жить, и выживать достойно. Сквозь все свои лишения и житейские тяготы он пронес гордо, по-гумилевски, по-лермонтовски, свою романтическую мечту и, кажется, осуществил к концу жизни многое из задуманного. Одни могут ужаснуться тем страданиям, которые выпали на его долю, другие могут искренне позавидовать его постоянному везению.
Судьба Бородина - как остросюжетная книга. Этот выдающийся русский писатель и общественный деятель, лауреат премии Александра Солженицына и ряда других отечественных и зарубежных премий добывал свою истину не в кабинетной тиши, а в советских лагерях, где отсидел два долгих срока за свои убеждения.
Родился он в Иркутске 14 апреля 1938 года в семье учителей. Родители: отец - Шеметас Феликс Казимирович, учитель, был арестован в 1939 году, приговорен к 10 годам лишения свободы; мать - Валентина Иосифовна Бородина, учительница. Отчим - Бородин Иван Захарович, директор школы.
"Мой отец, - вспоминал Леонид Иванович, - литовец. Он был командиром партизанской роты во время литовско-польской войны, вступил в конфликт со своим начальством, ему посоветовали скрыться в России на короткое время, иначе его могли и убить. А ему всего 24 года было. Он бежал сначала в Латвию, оттуда в Россию, его на границе и взяли, отправили на Соловки. Отсидел, был сослан в Сибирь, работал в областной иркутской библиотеке и в числе разоблачённой троцкистской группы был вновь арестован, получил десять лет, потом - снова суд и расстрел. Его расстреляли в 1939 году. Ни к каким политическим партиям он не принадлежал"
По сути, о своем детстве он и рассказывает в замечательной сказке "Год чуда и печали", сказке, которая очаровывала таких разных писателей, как Белла Ахмадулина и Александр Солженицын, - сказке, издание которой за рубежом послужило еще одним доказательством "преступности" Леонида Бородина. Лишите эту повесть сказочной основы - и вы увидите жизнь подростка, сына провинциальных учителей, переезжающего вместе с родителями из одного сибирского поселка в другой. Но надо ли? И возможно ли? Именно сказка расскажет читателям о психологии, о мироощущении Бородина больше, чем зримо выписанные реалистические картины быта. Именно такой мечтатель-романтик, верящий в чудо, поступил учиться в Иркутский университет в годы, когда там учился и Валентин Распутин. "Чудо - это то, что вопреки! Чудо - это то, чего, как правило, не бывает! А бывает оно, следовательно, вопреки правилам!"
С этим ощущением - вопреки правилам - организовал Леонид Бородин в университете студенческий кружок, который назывался "Свободное слово", участники которого читали русских философов, мыслителей, осторожно приближались к основам православия. Бородина по доносу немечтательных сокурсников исключили и из комсомола, и из университета. Изгнанный со второго курса мечтатель поехал не куда-нибудь, а на Братскую ГЭС. Там уже вовсю увлекся литературой. Мне рассказывал писатель Борис Василевский, с которым Бородин жил вместе в общежитии, какие страстные дискуссии: о Маяковском, о Есенине, о Петре Великом, - вели они в рабочем общежитии всесоюзной комсомольской стройки. Никуда не деться - была на самом деле эта эпоха энтузиазма, эпоха революционного романтизма и в жизни страны, и в жизни Леонида Бородина. Не случайно ведь он еще до поступления в университет год проучился в спецшколе милиции - собирался бороться с преступниками, освобождать светлое настоящее от уродливых искривлений. Этот максимализм поведения заложен и во всех повестях Бородина: от "Правил игры" до "Третьей правды" и "Божеполья". Возможно, из него получился бы неплохой офицер милиции, требовательный и справедливый, но судьба распорядилась иначе. В любом случае, на писательскую тропу она вывела бы его с неизбежностью...
После Братской ГЭС поехал на норильские рудники, а заодно учился заочно в педагогическом институте в Улан-Удэ. Еще не окончив института, уже стал "по наследству" работать учителем истории в школе одной из железнодорожных станций на Байкале. Завершив учебу, переехал на станцию Гусиное озеро в Бурятию - директором школы. Так бы и пошел по стопам родителей - еще один вариант возможной судьбы, тем более учитель из него получился хороший, но все более увлекала история России, русская философия, увлекало христианское движение. Он связался с российскими христианскими организациями, по их просьбе переехал работать директором школы под Ленинград, принял активное участие в формировании Всероссийского социал-христианского союза освобождения народов - ВСХСОН. Заодно сдал кандидатский минимум по истории философии, задумал писать диссертацию о русском философе Николае Бердяеве. В Ленинградском университете даже утвердили тему "Неокантианские мотивы в творчестве Бердяева". Тогда же в газетах появились первые рассказы директора школы в Луге Леонида Бородина...
