— Сквозное пулевое. Шуршал ночью — приняли за диверсанта. — Ткнул ссохшейся ежиной мордочкой в нос отшатнувшегося штрафника: — Вот что с мародёрами случается. Усвоил?
Дальше потопали через развалины, огородами, напрямик. На последней, параллельной передовым траншеям улице мы, все разом, остановились ошарашенные. Слева, через семь дворов от нас, у дома из красного кирпича на невысокой куче песка играла, красным игрушечным вёдрышком лепила куличики рыженькая девочка в синем платьице лет четырёх-пяти. Увидев нас, встала с корточек, затрясла ладошками, отряхивая песок. Артист повернулся к Большому:
— А разве детей ещё не всех вывез…
…зззииибумс-клац-бумс-клац-бумс-клац! Это с дальнего конца улицы в нашу сторону ринулись наперегонки грязно-белые лохматины рвущихся снарядов. Ощущение… словно на бреющем полёте несётся над землею невообразимых размеров вставная челюсть сатаны и — взззииибумс-клац-бумс-клац-бумс-клацает алмазными зубами взрывов, выгрызая души.
Как рухнул ничком — не помню. Стихло — огляделся: слева, в канавке, накрыв собой штрафника, распластался Большой, на затылке его, кровоточа, вздулась шишка от принесённого взрывной волной булыжника. Справа — точь-в-точь мунковский человечек на хрестоматийной картине — с облепленным глиняной пылью лицом-маской и немо разинутым ртом, зажав ладонями уши, застыл на коленях Артист. Впереди рассеивался жёлтый дым, и на его фоне удалялась черная фигура: рисовальщик по-птичьи махал левой рукой, разбрызгивая рубиновые "перья", потом наклонился, что-то поднял и пошагал назад. Я вскочил, и — как удар хлыста по зрачкам: на месте кучи песка у красного дома дымилась глубокая воронка.
Рисовальщик остановился в шаге от нас, обвёл невидящим взглядом. Левую руку он держал на отлёте. С обрубка мизинца стекали длинные, впитываемые пылью красные капли. На протянутой нам правой ладони покоилась косичка. Рыжая косичка с розовой, синей и сиреневой резиночками на хвостике.
— Вот… Вынырнул бес… счавкал ребёнка… и ничего больше не осталось…
Издырявленная осколками металлическая калитка заскрежетала, распахнулась, на улицу, к ещё дымившейся воронке выскочила молодая рыжеволосая женщина. Мы одновременно — я по глазам бойцов понял это — представили, что сейчас будет, и рванули наутёк. Тот безысходный, гнавшийся за нами вой осиротелой матери я слышать буду, наверное, и после Страшного суда.
Когда спрыгнули в траншею, я задыхался, точно в глотке сердце застряло. Большой повёл штрафника к командиру соседней позиции, а мы протиснулись в переполненный бойцами блиндаж. Ожидался очередной обстрел. Рисовальщик, пока Артист бинтовал ему руку, надвинул наушники и закрыл глаза. Кто-то попытался шутить по поводу чёрной формы раненого, но я его пинком образумил. Прислонился спиной к бетонной плите, не успел задремать — голос… Откуда-то сверху неживой, пискляво-скрипучий голос: "Здравствуй, как тебя зовут? Давай играть! Здравствуй…"
Рисовальщик сдвинул наушники, жадно вслушался.
— Что это?
Это неожиданно проснулась Настя. Кукла. Убиенной в Славянске на праздник Троицы пятилетней девочки. У неё было две любимые куклы. Одну положили с нею в гроб, а вторую сюда, на передовой рубеж принесла волонтёр Людмила, позывной — Дед Мороз. Прикрепила вместе с иконами Пресвятой Троицы и Георгия Победоносца проволокой с наружной стороны блокпоста. Часто по ночам под ветром проволока тёрлась об арматуру, странно поскрипывала, и, казалось, Настя плачет. А когда ветер усиливался, кукла раскачивалась, билась о бетон затылком, включался механизм, и наши и вражеские бойцы в полусне слышали неживой пискляво-радостный голосок: "Здравствуй! Как тебя зовут? Давай играть!.."
— Ты куда, дурак! — крикнул я вслед рисовальщику. — Там всё пристреляно до сантиметра!
Он не остановился. Вскарабкался на бруствер, исчез. Послышался скрип раскручиваемой проволоки, потом треск пластмассы. В бойницу из блиндажа были видны подбитые украинцами две сгоревшие фуры на дороге перед мостом, из-за которого нас периодически долбили из танка. На обочине, правее сгоревших грузовиков который день валялся труп нацгвардейца без головы, а рядом с ним — несколько пристреленных нашими бойцами псин, хотевших гвардейца сожрать. Когда рисовальщик спрыгнул с бруствера с выдранным из чрева куклы Насти, кричащим в его руке механизмом "Здравствуй! Как тебя зовут?" — появился Большой. Спросил с нескрываемой ненавистью:
— Зачем ты это сделал?
Возвращались в злом молчании, торопились, близилась ночь, с паролями была постоянная путаница, и в темноте могли подстрелить свои.
— Корреспондент, — обернулся шагавший впереди Артист. — Смотри. Снимай. Картина…
Раскуроченная на асфальте, глыбилась в луже высохшей крови гнедая кобыла. Проткнули её две неразорвавшиеся мины-хвостатки, перебив хребет у основания шеи и взломав рёбра. Повёрнутая влево морда с предсмертно оскаленной пастью воткнулась в канаву у обочины. Всё это выглядело так, будто цирковая лошадь попыталась встать на колени перед своим анимальным богом, а он — злой, капризный детёныш великана — надоевшей игрушке переломал ноги, вывернул шею и двумя минными гвоздями приколотил её к чёрной доске. Большой вдруг выдавил какой-то странный корявый то ли полурык, то ли всхлип, цапнул за плечо рисовальщика, резко развернул к себе, обыскал, отобрал косичку. На недоумённые наши взгляды ответил: "Похоронить надо…"
Потом он, всегда ругавший нас за каждое бранное слово, длинно и гнусно выматерился. Всё, почувствовал я, моя внутренняя энергия на отметке ниже нуля. Я захлопнул мониторчик переданной рисовальщиком камеры, закурил и поплёлся в коридор мясокомбината, казавшийся местом райского спокойствия. Силы мне хватило только на то, чтобы дойти до поддона для мяса, служившего кроватью, прогнать дремавшую там собаку, рухнуть, зарыться в грязные фуфайки, комбинезоны, фартуки сбежавших рабочих и мертвецки уснуть. Как почти всегда на войне, мне ничего не снилось.
Проснулся как с перепоя, неожиданно, с головной болью, заарканенный чувством вины и неотступной тоски, привстал: в свете свечи рядышком — рисовальщик. Левой, забинтованной рукой он намертво вцепился в косичку, а правая кисть двигалась неостановимо, казалось, не она двигает карандашом, а карандаш ею.
За безотрывным и стремительным движением карандашного грифеля и словно бы не им оставляемой, а самой белой бездонностью листа рождаемой, замысловато сплетаемой линией следили мы с Вандалом заворожённо.
— Не понимаю, — почтительно глянув на склонённую, в порезах от лезвия лысую голову рисующего спросил Вандал, — зачем тебе война? Рисовал бы спокойно в Киеве, Москве, Париже… Бойцы-то всегда найдутся, а художников, умеющих такую красоту делать, сколько? А если убьют?
— Художник вот он, — усмехнувшись, не прерывая своего занятия, кивнул на меня рисовальщик. После долгого молчания заговорил озлобленно: — Красота… точнее… то, что люди так называют… это… худшее, что есть… главное зло… главная причина всех войн… Красота — братская могила озарений… Ты не поймёшь.
— А-а… — Вандал забеспокоился, беспомощно оглянулся: — Гена, скажи ему…
— Не хочу.
— Почему я не пойму? Эй, отложи карандаш, объясни… Ну, скажи хотя бы, только честно, зачем ты приехал, не воевать же? Рисовать можно и дома. Так зачем?
— У меня свои задачи.
— Какие у тебя задачи? — внезапно выступил из темноты Большой. Заметил зажатый в забинтованной руке рисовальщика хвостик рыжей косички. — Падальщик ты, извращенец, гробокопатель… Тебе мало могилку разрыть или куклу выпотрошить… Твоя задача — души мёртвых потрошить, озарения из них карандашиком выковыривать… Молчи, урод! Я твою записную книжку пролистал. Всем слушать: "Только в момент смерти невинного человека, ребёнка, взору способного видеть незримое открывается то, что нас ждёт в ином мире. Я должен это увидеть, тогда я смогу изобразить то, перед чем померкнут картины предшественников…". Большой швырнул в лицо автора этих строк блокнот, замахнулся.
— Стой! — едва успел я перехватить занесенный для удара кулак. Большой, в прошлом штангист, мог размазать меня по стене. Однако почему-то быстро успокоился, лишь посмотрел мне в лицо с таким же выражением, с каким изучал мордочку простреленного ежа. Перевел взгляд на танцующий огонёк свечи, сел перед рисовальщиком зеркально "лягушкой" и — одним выдохом задул свечу.
— Большая чёрная лягушка, слушай мой приказ. На липкий твой раздвоённый язык за день достаточно налипло кровавых озарений… Что хотел — получил. Утром уйдёшь, это не обсуждается. Не уйдёшь — похороню. Езжай на творческую охоту куда-нибудь… в Сирию.
— Я думал, ты выстрелишь, — раздался из темноты издевательский голос. — Узок человек, я бы расширил…
