Заходим в кабинет «историко-медико». Почти по-русски: истории болезней. И человек тут опять свой. Хозяйка кабинета Шура Маликова. Занята. Но и мы на «минуточку». Но и за эту минуточку успеваю получить подробную информацию о том, как ведутся в этой клинике истории болезней. С ходу понимаю, что – это тот самый «учёт и контроль», о необходимости которого строго напоминал товарищ Ленин.
– Вот эти папки с бумагами, – говорит Шура, – постепенно ликвидируем, все переводим в фильмотеку. Здесь вот закодированные и пронумерованные конверты с пленками. На каждое посещение клиники – отдельный конверт. Можно заложить плёнку в аппарат и тут же получить изображение (увеличенное) на экране. Можно сделать и увеличенную фотокопию того или иного больного органа. Фотокопии, например, требуются страховым агентствам. Интересуются при страховании жизни – чем, когда болел клиент, причина и так далее... Это дорогая клиника. Работают опытные врачи. Чтоб устроиться сюда, нужны авторитетные рекомендации. Получить медицинскую помощь здесь может любой – от президента страны до последнего мусорщика с улицы. Плати только деньги. Отношение к клиентам одинаковое, без учёта рангов и положения.
* * *...Сразу же после первого заграничного ночлега под православными иконами и старинными тульскими самоварами, на половине Анны Иосифовны, получил я постоянную «прописку» в самостоятельном закутке – супротив лестницы на второй этаж «кинты», в комнатке приезжающих, то есть гостевой. Рядом, за стенкой, «личный» душ – первая услада после сна или жаркой улицы. И также рядом – «личное», выходящее в глухой двор, окно с железной решеткой, в которое мне, нещадному курильщику, сподручней пускать дымы, не причиняя неудобств хозяевам.
До меня здесь гостила три недели Галя – староста одной из церквей Тобольска. Уехала. Улетела. Наши пути с землячкой пересеклись в Каракасе всего на половину суток. И теперь я, выходит, незаслуженно сплю в девичьей кровати. И, похоже, должен видеть – после православной симпатичной старосты – непременно православные и девичьи сны. С молодыми ангелами, святыми угодниками, молитвенными песнопениями. Но нет, по ночам, как смолкнут попугаи, прилетает несколько москитов, но они не заводят, как наши комары, своё угрожающе нудное пение-гудение. Они могут (чаще теоретически) ужалить молча и так же молча улететь прочь. Москиты мне не страшны. Да и здесь они миролюбивы, москиты венесуэльские. Знаю этих молчаливых тропических тварей по джунглям Таиланда: и там был не так страшен черт, как его малевали мне загодя.
И всё ж, «на всякий случай», Екатерина Иосифовна (баба Катя) подвесила над моей кроватью марлевый конусообразный полог, в котором я в первую же ночь, ворочаясь в стремлении разглядеть плотнее и осязаемей «девичьи» сны, запутался, как муха в паучьей сети, в испуге проснулся и, принайтовав со знанием дела эту марлевую защиту к низкому над кроватью потолку, уже поутру залюбовался ею, как убранным на рею парусом моего гостевания у соотечественников.
И еще – «окошко, стол, половики», как писал поэт Рубцов. Да, стол, это окно с решеткой, настольная лампа для ночной работы. Заботливо обложен книгами, разной загранлитературой, большим числом – это книги про генерала Власова, про его «власовских» сподвижников, РОА, то есть о так называемой «Русской освободительной армии», на деятельности которой, известно, «поставила точку» Красная армия в сорок пятом году.
Пристальней познакомиться с этими книжками, изданными в русскоязычных издательствах США, как-то уж очень наставительно посоветовал мне, знакомый и читателю по встрече в аэропорту имени Боливара, Юрий Львович Ольховский. Во вторую мировую войну он имел чин лейтенанта РОА, случалось, как он сказал, «бывать в командировках в южных, занятых немцами, областях Украины и России». И тогда я спросил, что называется, в лоб Юрия Львовича: «А в боевых действиях Вы принимали участие? Вы понимаете, ведь мой отец был на «той» стороне, он воевал на Южном фронте...» – «В боевых действиях участия не принимал», – твердо сказал бывший лейтенант РОА. Ладно. На том и завершили тему...
Впрочем, на чтение всей этой занятной литературы времени почти не остается, поскольку возвращаемся мы «домой» нередко ближе к полуночи. Конечно, перед сном еще успеваю «почеркать» в своей тетрадке-дневнике. Затем ныряю под принайтованный над кроватью марлевый «парус», прокручиваю в сознании ленту минувшего дня. Активная часть его – розовое и не столь жаркое утро, когда мы хлопочем по дому. Убираемся на дворе, посещаем магазин «Аутомеркадо», пока баба Катя хлопочет с завтраком. В жару полудня хоронимся под крышей, обзваниваем «своих», намечая план действий на вечер, как на более благоприятную и более активную часть суток. Случается, что в жару полуденную заглянет кто-нибудь из русских соотечественников – приглашает в гости. И почти ежевечерне Георгий Григорьевич выводит свой черный «мерс» из гаража на улицу Лос Палос Грандес («Высокие деревья»): мы куда- то приглашены, ждёт обильный по русской традиции накрытый стол, собраны – кто может еще! – соотечественники. И мне предстоит быть в центре внимания, в центре стола, поскольку у милых соотечественников, большим числом преклонного возраста, ещё хватает неизбытых способностей много произносить слов на фоне бутылки русской сорокаградусной. Правда, необходимо заметить, что тут «редкая птица долетает до середины Днепра», то есть, говоря застойно-застольным брежневских времен языком, редко кто выпивает за вечер больше одной-двух рюмок наперсточной величины. А были, говорят, времена...
Первый и обязательный тост – «за Россию!». И, конечно, в том никакой фальши, неискренности, только иногда, может быть, просквозит нотка печали, но я понимаю, что всё это серьёзно вошло в обиход, обрастая эпитетами и долгими годами эмигрантской жизни, где «Россия» – святое, неколебимое. С ней, с Россией, с думами и мечтами об её «освобождении», и прошли, и выдержали эти русские люди все свои печали, все пути-дороги.
Потому, наверное, уверясь за эти дни и вечера в неком своём преимущественном положении перед русскими венесуэльцами, подивился я предложению хозяина очередного гостеприимного дома, в юном далеке бывшего вице-кадета, а теперь инженера-строителя Плотникова, который в отличие от многих пенсионеров русской колонии работает по своей специальности:
– Коля, а ты не хотел бы остаться у нас?
Зачем он так сказал?
– Борис Евгеньевич, – отвечал я, приняв сказанное за шутку, – а что я тут делать буду?
– Пойдешь ко мне в строительную фирму. Научу хорошему делу!
Волков, сидевший напротив нас со своим поднятым «наперстком», впервые посмотрел на меня как-то строго и глубокомысленно, переводя этот глубокомысленный взгляд на Плотникова:
– Борис, Борис, ты это оставь. Нам патриоты русские там, на Родине, нужней!
Сказал, как обрубил.
Плотников сказал – «ну-ну». Потом хмуро пробурчал о том, что вот я «печатаю в своей газете» портреты Сталина одновременно с портретами государя Николая Александровича. Как это, мол, понимать? Пришлось отшутиться, придать этому бурчанию несерьёзный оттенок, заметив потом, что у меня своя особая позиция, мол, я не разделяю историю России «по псевдополитическим мотивам»: история – это целое, а кромсают её – вчера большевики-интернационалисты, сегодня – их наследники демократы-космополиты. А Сталин – статья особая для меня, он, кстати, не кромсал, а сращивал – с болью и кровью. Такой уж вышла тут история...
И с благодарностью судьбе, выпавшему в ней внезапному случаю, думаю, лежа под этим марлевым «парусом», о том, что судьба, может быть, не случайно подарила радость знакомства и дружбы с этими людьми, восполнившими во мне необходимое для дальнейшей жизни духовное звено, понимание времени и судьбы Родины – России. Общаясь с моими русскими зарубежниками, общения будут и завтра и в дальнейшем, понимаю, что отныне я вступил в иную «плоскость» своих представлений об истории страны, где родился, вырос. И что есть еще иная Россия, закордонная, больше нас, живущих на родной земле, сохранившая в себе глубинные представления, самодостаточную радость непрерывности истории Родины, на чужбине впитавшая русский дух, многими из нас растраченный в угоду тем или иным политическим пристрастиям, растраченный потерею православных традиций, народной нравственности, морали.
Зарубежная Россия! Именно – первой эмигрантской волны. Понимаю теперь: это целый мир! Да, уходящий, истаивающий. И так мало нам знакомый. Одно дело книги эмигрантских писателей, дозволительно в разные годы прочитанные мною: Бунин, Шмелев, Георгий Иванов, Замятин, Мережковский, Гиппиус – Высокое, классическое. Это как бы над нами, в облаках уже, в зените! А здесь, рядом, за бетонной стенкой – судьба простого русского эмигранта. Что знаю я о ней? Пока немного. Мои зарубежники – и скромны, и немногословны, когда дело касается не судьбы России, а личной биографии.
