«Уродство — личное дело каждого. Все живущие с уродом, подлинным или мнимым, имеют полное право жить и впредь. Передайте привет вашим уродам: они тоже имеют право на существование. Администрация». Неужели она этого хотела от меня? До чего я докатилась в глазах общественности!
Тут и пронзила меня догадка: может, общественность, написавшая петицию владельцу радио, не такая уж и анонимная? Может, я и знаю кое-кого из представителей?..
В окно всего света не оглянешь. С собакой ляжешь — с блохами встанешь. Сбирайтесь, бесы, сатана-то здеся! Милее всего, кто любит кого
Магиандр погладил мать по волосам. Она была безжизненна, хотя кофе пила, губами шелестела, будто молилась.
— Он ударил тебя? — сурово спросил сын.
— Книга упала мне на голову, — убитым голосом прошептала мать.
— Прямо на голову, из запертого шкафа? Взмахнула крыльями, потеряв по дороге титульную доску, прилетела утром на кухню — шлёп! И лицо твоё распухло. А профессор вопит.
— Примерно так, — прошептала мать.
— А куда ключ подевался?
— Не знаю. Только предположение, страшное.
— Ещё что-то страшное? У нас тут пещера неожиданностей?
— Я случайно взяла его с собой, когда ходила к ней. В редакцию. Может, обронила там.
— А взяла-то зачем? Я уж не спрашиваю, зачем ходила в редакцию. Это я просекаю.
— Случайно взяла.
— Мам, а мам. У нас в храме батюшка прихожанам до мозолей на языке объясняет, что случайностей не бывает. Я не хочу мозолей. И вообще ты моя мать, я почитаю тебя, как положено, уважаю. А теперь скажи правду: смогла? Уговорила?
— Нет. Она боится коллектива. У них там действительно… мрачно. За нами всё время какой-то хлыщ подглядывал из-за угла и не очень-то прятался. Думаю, письмо твоё не одна она читала.
— Как ты поняла?
— Просто почувствовала. Знаешь, есть чувство. Сердцем. Боже мой, что же происходит?!
— Да тебе явно полегчало! Мам, я пойду досплю…
— Сходи в магазин, пожалуйста. У меня сердце трясётся, руки, ноги. Как вспомню, как он закричал, когда Библия на меня упала… Горюшко моё…
— Как это — упала?! Откуда?
— С полки. Ну дура я, пришла вчера, стала готовить, а книгу на место не поставила, взяла её в кухню. Сама не понимаю, как это случилось. Я в редакцию с книгой ходила: бесов отгонять… прости Господи. Ну вот, упала книга прямо на меня с кухонной полки, по темени, кофе опрокинулся, я в полёте её хвать, страницы выдрались, а отец смотрел на всё это. На работу собирался. Дальше ты знаешь.
Сын встал перед ней на колени, обнял и попросил:
— Мам, ты больше не вникай в это дело, не ходи никуда, только в храм, и всё устроится. Мне самому тошно уже, сил нет, но тебе знак был, чтобы не участвовала! Знак, понимаешь?
— А может, наоборот, чтобы крепче была? Указание?
— Откуда чтобы крепче? Доска-то отвалилась? Вот что будет, если не то делать. Доски будут отваливаться! От всего!
— А вдруг это всё надо по-другому читать? Я ведь только одну ошибочку сделала: книгу на место в шкаф не поставила. Ключ посеяла…
— А эту ошибочку ты сделала вследствие тучи других ошибочек! Во-первых, пошла в редакцию разговаривать с прессой. Ты умеешь разговаривать с журналистами? Ты знаешь, что это за люди?
— Ну люди же. Ведь тоже люди. Как люди…
— Мама, журналисты не тоже люди. Не ходи больше. Так вот, а вторая ошибочка та, что взяла чужую вещь не спросясь. Вещь вдобавок коллекционная! Он её больше нас с тобой, вместе взятых, любит. Ты покусилась на святое!
— С каких это пор частная собственность — святое?!
— Мама! Ты взяла Библию. Это — точно святое.
— Я взяла книгу, которая хранится в нашем шкафу, а у супругов общая собственность. Я на старых подушках сплю, а у него — собственность! — Маленькие глаза оскорбленно увеличивались и увеличивались. Сын ещё ни разу не видел мать такой пучеглазой.
— Нет, мама, — ухватил он аргумент, — ты сама сказала, что взяла в редакцию вовсе не собственность супругов, а Библию — бесов отгонять. Не так ли?
— Прекрати! — Мать рявкнула на него так, что Магиандр вскочил с коленей, подброшенный пружинной силой крика.
Тишина испугала обоих. Мать резко повернулась к плите, рванула с огня кастрюльку и швырнула на пол, точно туда, где только что стоял на коленях сын.
Магиандр опешил, отступил к двери, ошеломлённо глянул на мать:
— Ладно, я в магазин. Потом досплю.
Так захотелось, что вынь да положь! Так захотелось, что хоть роди да подай! Спрос не грех, отказ не беда. Ель аль сосна? Лихое гляденье пуще доброго прошенья. Сколько вору ни воровать, а виселицы не миновать. Пришёл незван, поди ж недран
Кутузову повезло. Мастер был дома и чинил очарованные сущности. Так образно прозвал он книги по аналогии с очарованными частицами, добытыми им из телепрограммы про физику.
Частицы бытия, книги суть основа штучной, вещной, человекоприемлемой жизни — так полагал этот мастер оживления сущностей. А книга, ушедшая в цифру, в Интернет, книга из ноутбука, стерилизованная, виртуальная, — подобные достижения человечества он искренне считал достоверными признаками конца. Он говорил о них: безоболочные устройства кустарного пошиба.
Пахло стружками, клеем, долгими историями, трубочным табаком и холостяцкой долей. Лет пятнадцать как его жена ушла, сказав, что в гости. Или в магазин. Он уже не мог припомнить, куда направилась эта ненормальная. Устала, видите ли, от обложек и переплётов. Как можно!
Таким образом, сегодня встретились два мученика: коллекционер и реставратор. Стареющие мужчины, объединённые бедой любви к оболочным устройствам, очарованным сущностям, ускользающим в невозвратное прошлое человечества.
Любовь к полиграфическим произведениям духа глубоко специфична. Такой любви не знает ни одна женщина — ни к себе, ни от себя. На мерцающие высоты книжной страсти заносит исключительно поэтов и философов, как правило, не реализовавшихся напрямую. Женщина, когда бес этого уровня возьмёт её в оборот, выберет собаку.
Профессор и мастер оболочек умильно и чинно поговорили о погоде, народе, природе, лишь бы не сразу, лишь бы оттянуть волшебное начало. Мастер понимал, что с утра и без предупреждения воспитанный человек может ввалиться только по исключительным причинам.
Когда больную нежно раздели, мастер потемнел. Экземпляр мало того что редкость необычайнейшая. Этот экземпляр ещё и в розыске. Делали проверку в музее известной библиотеки, хватились — нет на месте. Разослали куда могли призывы, угрозы, объективки, оперативки — глухо. Будет вам, профессор, убиваться-то. Покумекаем.
Профессор вспомнил день покупки. Семь лет назад, когда всё человечество хмелело по миллениуму, выговаривая словечко с умилением, ужасом и мечтательностью, Кутузов тоже решил отметить новое тысячелетие. Заказав у букинистов «что-нибудь интересное», но его поняли, он пошёл погулять и невесть почему обнаружил себя на птичьем рынке.
Раньше такого не бывало: попасть и не знать куда и как. Он вовсе не был до такой степени профессором, чтобы путать ботинки, надевать разные носки, сеять или тырить запонки, — нет, он держал себя в руках, а при выходе из мужской комнаты успевал застегнуться.
Тем не менее на птичий рынок он попал. Перемахнул через полгорода. Как? И вот он топчется среди мяуканья и щебета и не понимает, где у кадра передний план, а где задник. Попугаи нависают, извиваясь, удавы квохчут, крокодилы чирикают. Схватившись, густо беседуют на троих любители пива. Кутузов пошатнулся. Крепко и жалостливо кто-то взял его за локоть и посадил на ящик с какой-то фауной.
Видимо, дело было плохо, поскольку вторым наплывом прямо у глаз и губ своих Кутузов увидел сверкающий крест и вдруг алчно, неловко, себя не помня, поцеловал. И тогда крест, удаляясь, превратился в переплёт, а книга — в царственную Библию.
Как нашатыря принял! Кутузов подскочил и схватился за бесценный кадр.
— Ты чего, мужик, больной? Руками-то обеими… — Голос не отличался ни мелодичностью, ни другими подушками безопасности, однако просветлевший Кутузов мёртво держался за фолиант и не мог наглядеться.
— Сколько?
— Полтинник.
— В каких?
— В любых. Лежала тут неделю, а мы хоть и верим, но у нас
