целях. Кое-кто из особо рьяных моих критиков, злоупотребляя этим термином, превратил его в карающий меч, при том что, по сути, если его употреблять ответственно, в его строгом значении, оно обозначает пагубную социальную патологию, которая может даже стать поводом для совершения насильственных действий.
За весь мой почти пятидесятилетний опыт в писательстве мне лишь дважды совершенно серьезно говорили, что есть некоторые вещи, о которых лучше бы не говорить во всеуслышание, – сначала это были евреи, которые налепили на меня ярлык ненавистника евреев и полностью извратили смысл моих книг, приписав им злонамеренность, какой там и в помине не было, а позднее это были те, кто назвал меня женоненавистником и кто в своем рефлексирующем морализаторстве готов заклеймить как ересь любое многостороннее исследование проблемы – чем и занимается художественная проза, неподвластная цензуре и не прибегающая к околичностям, когда исследует природу похоти и сексуальной страсти, – те, для кого сомнительно любое искусство, что не следует сиюминутным догмам, касающимся безграничной сферы эротических приключений тела в его длительном скольжении от буйной витальности к дряхлости.
Мужчин в ваших книгах часто истолковывают неверно. Некоторые рецензенты делают, как мне кажется, ложные выводы, будто ваши мужские персонажи изображаются как герои или как ролевые модели. Если бы вас попросили оценить ваших мужских персонажей – какие черты им свойственны? Какова их ситуация?
В центре моего внимания всегда была не безграничная и торжествующая власть мужчины, а, скорее, ограниченность мужской власти. Вряд ли я прославлял мужское превосходство; скорее, я изображал слабости, ограниченность, неуверенность, дефицит и крах мужественности. Уязвимость очень велика. Я не мифотворец. Моим намерением было изображать вымышленных мужчин не такими, какими им следует быть, а обычными – неудовлетворенными, обозленными.
Драма проистекает из уязвимости полных энергии и сил мужчин – со всеми их причудами, кто не погряз в слабостях, но и не твердокаменный, и кто почти неизбежно прогибается под бременем размытых представлений о морали, чувства реальной или придуманной вины, конфликта обязательств, неодолимых желаний, необузданных устремлений, безнадежной любви, греховных страстей, эротических фантазий, ярости, внутренних противоречий, предательства, тяжелой утраты, рецидивов наивности, приступов гнева, путаницы в мозгах, ошибочных выводов, ошеломительного непонимания, неотступной боли, ложных обвинений, неослабевающей вражды, болезни, усталости, одиночества, нервного расстройства, старения, умирания, и, очень часто, неизбежного ущерба, грубого удара ужасной неожиданности – даже стойкие мужчины не всегда выстаивают под ударами судьбы, против которой оказываются беззащитными, а особенно под ударами истории – непредвиденных событий, которые с неотвратимым постоянством вновь происходят в настоящем.
Многие мужчины попадают в жернова этих нескончаемых социальных битв. Конечно, недостаточно говорить о «ярости» или «предательстве» – у всякой ярости и предательства, как и у всего прочего, есть своя история. И роман прокладывает маршрут развития этой мучительной истории-испытания.
«Битвы на поле боя писательства завершены» – так вы сказали недавно. Вы можете описать эти битвы и немного рассказать о своей жизни теперь, когда вы перестали писать?
Всем приходится упорно трудиться. Любая реальная работа требует упорного труда. Моя работа к тому же еще оказалась невыполнимой – или таковой я ее счел. Каждое утро, день за днем, в течение пятидесяти лет я садился перед чистым листом бумаги, беззащитный и неподготовленный. Писательство для меня было подвигом самосохранения. Упорство, а не талант, спасло мою жизнь. Мне также очень повезло, что счастье для меня ничего не значило, и мне не свойственно сочувствие к себе. Хотя почему мне в жизни выпала такая задача, я понятия не имею. Возможно, писательство оградило меня от худшей угрозы.
А что теперь? А теперь я – как птица, выпорхнувшая из клетки, а не (если перефразировать знаменитый афоризм Кафки) [171] птица в поисках клетки. Ужас быть запертым в клетку утратил остроту. И теперь я действительно испытываю огромное облегчение, я достиг чего‐то вроде блаженства, потому что мне теперь не о чем волноваться, кроме как о смерти.
Вы принадлежите к исключительному поколению послевоенных писателей, определявших лицо американской литературы в течение почти полувека: Беллоу, Стайрон, Апдайк, Доктороу, Делилло. Но что дало толчок этому золотому веку и что определило его величие? В годы вашей творческой активности не ощущали ли вы, что эти писатели составляют вам конкуренцию, или вы ощущали с ними родство – или и то и другое? И почему в эти годы было так мало столь же успешных писательниц? И последнее: как вы оцениваете нынешнее состояние американской прозы?
Я соглашусь, что это было удачное время для американского романа, но я не знаю почему. Возможно, тут дело в отсутствии чего‐то существенного. В равнодушии, если не презрении, американского романиста ко всяким «критическим» теориям. В эстетической свободе, не стреноженной напыщенными «измами» с их угрюмой серьезностью. В творчестве, не отравленном политической пропагандой – или даже политической ответственностью. В отсутствии каких‐то «школ» письма. В нашей обширной стране не существует единой литературной столицы. Про нас не скажешь, что тут однородное население, у нас нет государствообразующей нации, нет единого национального характера, нам неведомо социальное спокойствие; даже общее безмозглое восприятие литературы, то есть неспособность преобладающего большинства граждан читать книги с хотя бы минимальным пониманием прочитанного, – все это дает некую свободу. Голова кружится от мысли, что на самом деле для девяти десятых населения страны писатели вообще ни черта не значат.
Очень мало правдивости, зато противостояний сколько угодно, все до омерзения просчитано, повсюду колоссальное лицемерие, никто не укрощает яростные страсти, нажмешь пульт телевизора – и видишь каждодневное зло, взрывоопасное оружие в руках мерзавцев, мрачные сводки неописуемых актов насилия, нескончаемое отравление биосферы в погоне за прибылью, маниакальную склонность к слежке, которая будет только усугубляться, концентрацию колоссальных средств для финансирования самых недемократичных негодяйских режимов на свете, научных невежд, которые спустя восемьдесят девять лет готовы продолжать «обезьяний процесс» [172], экономическое неравенство размером с отель «Риц» [173], когда все в долгах как в шелках, семьи едва сводят концы с концами и не знают, что будет еще хуже, когда деньги выжимаются из всего, – это стало каким‐то безумием, а правительство правит явно не во имя народа посредством представительной демократии, а во имя великих финансовых интересов, во благо старой американской плутократии, распоясавшейся хуже прежнего.
У нас триста миллионов человек живут на континенте шириной в три тысячи миль, изо всех сил пытаясь справиться со своими нескончаемыми напастями. Мы наблюдаем возникновение нового благодатного сплава рас в масштабах, невиданных со времен постыдного рабства. Я мог бы продолжать перечислять и дальше. У нас трудно не чувствовать близость к живой жизни. Это вам не тихий уголок мира.
Вам не кажется, что в Европе все одержимы американской популярной культурой? И, если это так, не мешает ли подобная одержимость восприятию серьезной американской прозы в Европе?
В любом обществе реальной властью обладают те, кто смог навязать свои фантазии. Эта власть уже
