В тот самый период времени Роберт Овэн написал и издал первую из семи частей «Книги нового нравственного мира», долженствующей заключать в себе изложение науки о природе человека. Такой книги доселе недоставало человечеству, и автор будет ее защищать против всех, которые сочтут своим долгом или найдут выгодным нападать на нее.
Издание этой книги сопровождалось появлением множества других произведений Овэна, рассуждавших о различных предметах – о религии, о браке, о личной собственности, о народном воспитании, о занятиях работников; за этими произведениями, если их хорошо поймут, признано будет великое значение не только для Англии, но и для всего остального мира.
Но сверх всего этого Роберт Овэн оказал неоцененную услугу открытием и обнародованием новой, разумной системы общества и религии – дело, которого развитие теперь уже невозможно остановить. Это – система более благодетельная, чем все ложные и отвлеченные системы, бывшие до сих пор, – система истинная, доброжелательная для всех, выгодная всем и каждому, долженствующая обеспечить благоденствие и мир вселенной. Мир был еще в неведении насчет этой системы, но достоуважаемый епископ Экзетерский позаботился дать ей самую громкую гласность, изложивши ее в палате лордов[2].
Вот вкратце изложение части того, что сделано Овэном для состарившегося, одряхлевшего, безнравственного мира. Но это ничего не значит в сравнении с тем, что замышлено им для того, чтобы исторгнуть человека из нищеты, раздоров, унижений, пороков и бедствий.
Теперь одно слово насчет моего представления ее величеству королеве. Я спрашиваю, кому из нас троих всего более чести принесло это свидание? Тому ли старику семидесяти лет, который более полувека искал приобретения редкой, между людьми мудрости, с одной целью приложить ее к облегчению бедствий несчастных, и который, в видах осуществления своих планов, позволил даже нарядить себя как обезьяну и склонить колено пред молодой девицей – прекрасной, конечно, но вовсе неопытной? Или министру, который заставил этого старика подвергнуться этим формам этикета, и потом в речи, полной нелепостей, почти отрекся от всего этого дела, которого был, двигателем и которое некогда будет может быть, считаться лучшим и важнейшим делом его управления. Или, наконец, – этой молодой девушке, пред которой преклонял колени семидесятилетний старец?.. Что касается до меня, то я не считаю за честь быть представленным никакому человеческому существу, каково бы оно ни было.
Двадцать два года тому, в адресе моем, представленном через лорда Кастельрэ европейским монархам, собравшимся на Ахенском конгрессе, я объявил, что в моих проектах и действиях я совершенно чужд всякого желания каких-нибудь почестей и привилегий, на которые всегда смотрел как на детские побрякушки или мелочи, достойные людей суетных и малодушных.
Однако же глава нынешней оппозиции в палате депутатов счел важным преступлением мое представление ее величеству и воспользовался им как оружием против министра который это дело устроил.
Неужели нынешний сэр Роберт Пиль мог поднять это волнение серьезно и не краснея?
Разве позабыл он, что старый Роберт Пиль, отец его, в продолжение многих лет был в наилучших отношениях со мной и считал полезным добиваться пред палатою депутатов осуществления моих идей и принятия – хотя со множеством искажений – моего билля о работе детей на фабриках?
Старый Роберт Пиль был человек практический, старавшийся найти себе опору не в пустых словах, а в предметах существенно полезных и плодотворных. Он был опытный человек, серьезно и добросовестно взвешивавший и обсуждавший мысли, которые представлялись его рассмотрению. Я спрашиваю теперь у почтенного предводителя отчаянной оппозиции, восставшей теперь в палате депутатов, – помнит ли он мой визит достоуважаемому отцу его, сделанный перед одним из моих путешествий в Соединенные Штаты, в то время, когда он – нынешний сэр Роберт Пиль, член кабинета лорда Ливерпуля, – находился в фамильном своем местопребывании, в Дрэйтон-Голле? Если он не забыл этого, то должен вспомнить и то, что я тогда привозил с собою около двухсот планов и рисунков, относящихся к новой системе организации общества. Я их назначал для президента Соединенных Штатов, в комнатах которого они и были потом выставлены и, может быть, и теперь еще там находятся. Сэр Роберт Пиль-отец посвятил много часов на рассмотрение этой единственной в мире коллекции, в которой я раскрывал средства совершенно переделать внешние обстоятельства, определяющие характер человека, и доставить будущим поколениям гораздо более благородное употребление их сил и гораздо обильнейший источник наслаждений. Долго разбирал и изучал он предмет в самой его сущности, средства осуществления, научные данные, которыми определялась общая гармония и великое значение всей совокупности моей системы, и после этого строгого рассмотрения он несколько минут оставался в безмолвном изумлении, а затем сказал вот какие слова, замечательные по их глубине и справедливости. «Г-н Овэн, – сказал он мне, – во всем королевстве не найдется четырех человек, которых образование было бы достаточно обширно и разнообразно, чтобы оценить значение столь великих соображений; но если бы много было людей которые могли бы понять вас так, как я, – то они тотчас признали бы, что изменение, предположенное вами, может произвести гораздо более, нежели сколько вы сами можете обещать». Затем он прибавил: «Мой сын Роберт теперь здесь. По всей вероятности, он не поймет ваших соображений, потому что не имел еще случая заниматься изучением подобных предметов. Но останьтесь у нас до завтра. Вы увидите его за обедом, и мы попробуем несколько затронуть его ум, раскрывши перед ним ваши проекты». Я остался, исполняя просьбу достойного баронета; но мне и тогда нетрудно было заметить, что сэр Роберт Пиль нынешний вовсе не имел ни нужных сведений, ни опытности для того, чтобы обнять предмет, бывший не по силам его разумения. Я свидетельствую мое глубокое уважение ко всей этой фамилии; но мне грустно видеть, до какой степени политические предубеждения искажают самые блестящие достоинства.
Что касается достопочтенного прелата Экзетерского и его речи, произнесенной на прошлой неделе в палате лордов, то я считаю себя вправе заключить, что ему еще нужно выразуметь хорошенько те заблуждения, безнравственности и хулы, против которых он гремел так продолжительно. Я убежден, что самый последний из многих тысяч мальчиков, учащихся в моих школах, объяснит все это гораздо удовлетворительнее и разумнее, нежели этот благородный лорд в полном собрании парламента.
Но, серьезно размысливши обо всем этом, я пришел к тому, что сказал себе: почтенный виконт, государственный министр, почтенный предводитель оппозиции в нижней палате и достопочтенный прелат Экзетерский – имеют каждый свой характер, сложившийся особенным образом и насильственно увлекающий их, отчего их заблуждения становятся невольными, неизбежными и, следовательно, достойными сострадания, а не брани. Разумная любовь и религия, которые некоторым образом дремали во мне при чтении речей этих благородных господ, теперь вновь заговорили во мне со всей своей силой и чистотой. Поэтому я забываю и прощаю все, что они могли сказать. Мне кажется, что их старая общественная система не должна им внушить столь же прямодушной и искренней любви в отношении ко мне, и это обстоятельство еще более увеличивает мое сострадание к ним.
Облегчивши мое сердце от этих мелочей, я перехожу к размышлениям более серьезным и важным.
Некоторые лица в английском парламенте предлагали – преследовать и наказывать нескольких последователей разумной системы общества. Правду сказать, – в этом было бы очень мало разумного.
Я – изобретатель, основатель и открытый проповедник этой системы и всех заблуждений, безнравственностей и хулений, которые она содержит (если только можно найти в ней хоть тень чего-нибудь подобного). Я один ее виновник, и, следовательно, меня одного нужно (если уж нужно) преследовать и казнить за все гадости, какие в ней могут скрываться. Я готов доказать первому министру королевы, что разумная система и разумная религия в том виде, как я их преподавал, вовсе не суть нелепости; главе оппозиции я готов доказать, что система эта возвещает истины чрезвычайно важные и полезные; наконец, достопочтенному епископу Экзетерскому я докажу, что разумная система, возвещенная мною миру, содержит несравненно менее безнравственности и безрассудства, чем сколько было их во всех бесчисленных учениях, столь долго связывавших и унижавших человечество.
Если бы те, которые стоят во главе управления нашей страной, имели несколько мудрости, то, видя, что умы заняты этим предметом во всех странах мира, они выбрали бы людей образованных, опытных и практических, умеющих понимать самое дело, а не одни слова, – и поручили бы им тщательно и всесторонне рассмотреть всю мою систему для того, чтобы сначала они, а потом и весь мир – могли получить точное и верное понятие об этом открытии, которое должно произвести счастие на земле не только для настоящих, но и для будущих поколений.
