Смерть Мелькумова подкосила всех. И казалось, что с ним провожали на кладбище последнюю надежду на то, что жизнь хоть как-то наладится, повернется к лучшему…
…Смоленский поселок Серго-Ивановское расположен всего в ста восьмидесяти километрах от Москвы под городом Гагариным. Говорят, что название свое он получил от имен купцов Сергея и Ивана, построивших здесь больше ста лет назад кирпичный заводик. Местные глины считаются уникальными по своему качеству и составу. Глиняные пласты начинаются буквально сразу под дерном и уходят вглубь на десятки метров. Чистая, без добавок и щебня, практически сразу готовая к обработке глина все это столетие верно служила людям, превращаясь в миллионы крепких кирпичей, из которых построено тысячи домов, казарм, заводских стен, коровников, стадионов и многого другого, что сложено из кирпича. Завод считался особенно перспективным еще и потому, что стоял прямо в ста метрах от железной дороги Москва — Минск, и потому кирпич был дешевым — расходы на транспортировку минимальные.
До 91-го года поселку прочили городское будущее. Завод дважды расширялся, модернизировался. В заводской части поселка уже с начала семидесятых начали строить добротные двухэтажные многоквартирные дома с паровым отоплением, канализацией и газовыми плитами, которые, правда, работали на балонном газе, но в конце восьмидесятых к поселку потянули ветку от газопровода. Получить квартиру в таком доме было престижно и не просто…
Кроме того, был свой небольшой молокозавод, рядом ни шатко ни валко трудился совхоз "Мамоновский". Были свои магазины — два продуктовых, хозяйственный и промтоварный, где многие москвичи с удовольствием отоваривались дефицитными тогда в Москве вещами. Работали библиотека, заводская столовая, медпункт, ветеринарный пункт, клуб. Многие выпускники школы оставались здесь жить, женились, выходили замуж, рожали детей, строили дома. Из пристанционного поселка Серго-Ивановское все больше становилось поселком городского типа.
…Похоронная процессия растянулась вдоль занесенных снегом пустых, мертвых цехов. Черные выбитые глазницы заводских окон слепо и страшно таращились на людей. Какая-то ворона с заполошным клекотом сорвалась с крыши и закружилась над толпой, непривычная к такому многолюдью. Поземку сменил редкий снег, который белым саваном ложился на плечи и головы людей. Сменились мужики, несущие на плечах гроб. За переездом дорога повернула вправо и вышла на площадь перед зданием вокзала. Самого вокзала больше не было. Его здание, отстроенное после войны пленными немцами в готическом стиле, с высокими стрельчатыми окнами и искусной кирпичной лепниной, теперь было похоже на склеп. Год назад станцию закрыли, и вскоре после этого приехавшая бригада замуровала кирпичной кладкой все окна и двери вокзала…
Перед зданием администрации процессия остановилась. Нелепой полосатой тряпкой обвис на флагштоке нынешний флаг. Подъехали автобусы.
…Виктор Николаевич Мелькумов приехал на Смоленщину из Средней Азии, где отслужил больше двадцати лет. Там же вышел на пенсию, но после развала Союза не захотел оставаться в "самостийных ханствах" и переехал с семьей в Гагарин. Жил без квартиры, снимал комнату. Тогда-то ему и предложили стать главой администрации в станционном поселке. Думал он недолго. И вскоре уже обживал пустующую квартиру в заводской двухэтажке. Кирпичный завод к тому времени уже закрылся. Газовую ветку до поселка так и не дотянули, а работающие на угле цеха после всех повышений цен на уголь стали нерентабельны. Сто двадцать заводских семей остались без работы и денег. Жизнь в поселке стремительно шла под откос. Молокозавод закрылся. Совхоз "Мамоновский" заезжий директор-армянин разорил почти дотла и сбежал в Москву, где успел на "совхозную зарплату" купить себе квартиру. Медпункт закрылся, столовая закрылась, ветеринарная лечебница закрылась. Работала только библиотека, и то на энтузиазме библиотекаря Галины. Из всех магазинов уцелел лишь один продуктовый, да еще открылся частный магазинчик в бывшей чайной. Без угля заводская котельная замерзла, а вскоре и оборудование ее было распродано. Оставшиеся без тепла, газа и горячей воды дома упали в каменный век. Как в годы войны, люди топились буржуйками, утепляли окна целлофаном и мешковиной. Что мог сделать Мелькумов? Бюджет поселка исчислялся одним большим нулем. Три четверти населения безработные, средств к существованию — никаких.
Для начала Мелькумов наладил завоз газа в поселок. Смог убедить районных газовиков в том, что люди будут брать газ, что рано ставить на поселке крест. И до сего дня газ для поселкового населения остается основой быта. В самые жуткие месяцы черномырдинско — кириенковских задержек зарплат и пенсий свою офицерскую пенсию, которую тоже выдавали через раз, раздавал буквально пухнущим с голода людям, оставляя себе лишь на хлеб. Смог пробить деньги на ремонт поселковой школы, регулярно завозил в нее к зиме уголь. Добился своевременного завоза дров пенсионерам и инвалидам. Смог убедить районную администрацию возобновить работы на газовой магистрали, которую начали тянуть пять лет назад к поселку. И пусть Мелькумов не сделал что-то из ряда вон выходящее, но он смог добиться главного — люди поверили в то, что они не брошены, что есть те, кто о них заботится, что они нужны. Мелькумов дал людям главное — надежду! Надежду на то, что жизнь все-таки наладится. Он был доступен и по-военному четок. Любой человек мог зайти к нему в кабинет и быть выслушанным, понятым. Он был готов и дальше бороться за поселок, строил планы по восстановлению завода, улучшению жизни и быта, но не выдержало сердце. Ему было всего чуть-чуть за пятьдесят…
…Гроб на веревках опустили в могилу. Сухо грохнул жидкий салют. Глухо застучали по крышке комья земли подходивших прощаться людей. Не скрывая слез, многие плакали.
То, до чего довел мою Родину Ельцин, не укладывается в сознание. Еще семь лет назад жизнь в поселке, хоть и была по милости Гобачева трудна, но все же это была жизнь. У людей была работа, была зарплата, платились пенсии, рождались дети. Теперь всего этого нет. Люди просто вымирают целыми семьями. За зиму в поселке и окрестных деревнях умерло двенадцать человек и ни одного не родилось. За пять месяцев в районе умерло 207 человек, а родилось всего 84. При этом в сельской местности на двенадцать родившихся детей пришлось 120 (!) умерших. То есть смертность превысила рождаемость в десять раз! Люди живут как звери. Многие безработные заводские работяги всю зиму кормились с можайской и голицинской свалок. Уезжали туда по утрам целыми семьями и за таксу в двадцать пустых бутылок с человека им разрешали до вечера рыться в мусоре и отходах в поисках еды и выброшенных вещей. Обратно они ехали с мешками, наполненными просроченными раздутыми консервами, заплесневелой колбасой, порченой крупой. Умер, отравившись мусорными консервами, мужик по кличке Шишок. Шишков была его фамилия. Это Березовскому и Дъяченко можно воровать, ничего не опасаясь, миллиардами. Шишкову же за несколько мешков украденного зерна в 94-м дали срок. Он вышел прошлой осенью. Он хотел жить. По-звериному цеплялся за жизнь. Смог уже в морозы без работы, без денег залатать растащенный, разворованный без него дом. Затянул окна рубероидом и пленкой, наладил лампочку. С одним топором, который вместе с ржавым ведром и железной посудой, на которую даже воры не польстились, составляли все его хозяйство, он зимовал. Когда было совсем нечего жрать ехал на свалку. Возвращаясь с нее, он и умер, отравившись протухшими консервами…
Умерла, отравившись ядовитой водкой, пожилая доярка Сеткина. Этой же водкой через девять дней на поминках расплатился за какую-то работу с ее безработными сыновьями городской депутат Жуков. Умер старший Коля — добряк, балагур, похожий на Высоцкого мужик, умер его друг Витя Бисеров. Младшего Сашу Сеткина еле-еле откачали. Депутат — ничего, на свободе, бодр и по-прежнему возится на даче, что по соседству от дома отравленных людей…
Умер мой старый добрый друг фронтовик Алексей Антонович Никаноров, Кавалер ордена Славы. Умер фронтовик Ширяев. Умерла, отравившись ядовитой водкой, женщина в заводских домах. После закрытия завода начала пить, опустилась. Осталось двое детей.
Умер…, умерла…, умер. Моя Родина вымирает!
…Когда я иду по деревенскому кладбищу, я просто холодею от ненависти к Ельцину и его режиму. Я не оговорился. И не боюсь говорить это вслух. Я ненавижу и проклинаю этого мерзкого страшного упыря Ельцина и весь его род до седьмого колена! И не успокоюсь, пока не увижу это страшное, разбухшее от выпитой людской крови тело в гробу, и даже там не будет ему покоя. Только осиновый кол, забитый в черное сердце упыря, избавляет людей от мерзкой нежити.
