Вот приходим мы к Капитану.
Там у него сидят две женщины, смотрят на экранчики, а экранчиков мно-ого. Глядят, какие дела им визиры покажут. А вот проморгали нашего людака. Одна женщина старая, а другая молодая, но тоже некрасивая.
Капитан на Огородника быстро так посмотрел. Ханна тут же заговорила, какой дурак Огородник и какая Огородник свинья. Капитан ее не слушает. Капитан ее не видит. И меня он тоже не видит. Ну и ладно. Я умаялся, и мне домой надо… Капитан встал.
Ой-ой!
Ни перед кем Капитан не встает. Ни разу не бывало. Даже перед мэром Поселка Филом Янсеном, которого еще зовут Малюткой, он не встает. Гордый Капитан. И еще старый тоже. Шестьдесят ему лет, весь седой, лохмы седые во все стороны торчат. И однорукий. Левой руки нет, во время Мятежа где-то ему левую руку оттяпали.
Чего же он перед Огородником встал? Огородник – простой человек. Даже не капрал. Никак не возьму в толк.
– Без чинов, парень.
Это Капитан сказал. Он как-то так наполовину спросил, наполовину просто сказал, вроде бы и не спросил.
– Спасибо. – Огородник ему отвечает.
– Из чего стреляли?
Огородник молча кладет железяку на стол.
Оба они друг другу в глаза смотрят. Молчат. Видно, знают и понимают какую-то большую гадость. А я не знаю и мне не понятно. И еще чуть-чуть обидно. Но не очень сильно.
Ханна тут рядом щебечет, а они стоят как каменные. И тогда ей надоело, она подходит к столу и давай по нему ладонью стукать. Очень громко.
Капитан будто бы очнулся и голову к ней повернул. А она ему:
– Вы потом решите все свои дела! Без меня. А мне нужна всего одна минута.
– Да, Ханна.
– Капрала надо снять с дозора. Дать ему отлежаться. Иначе мы можем потерять человека, после того как он с этим… – на Огородника глаза скосила очень сердито, -…типчиком… в одной смене постоял.
Капитан глазами пошарил-пошарил, ответ он словно бы глазами искал, и говорит ей:
– Хорошо. Я отдам соответствующие распоряжения Вольфу. Пауза. И добавил:
– Вы двое. Поговорим – и свободны от дозора. Оба. Пауза. Еще добавил:
– Ханна, обработай этому типчику ожоги. Прямо сейчас. Завозилась Ханна вокруг него, а Капитан разговор свой важный дальше потянул:
– Ошибка исключается?
– На все сто.
– Откуда бы это взялось?
– Сам голову ломаю. Пошлю запрос в штаб ограниченного контингента, может, тамошние ребята знают больше нас.
Где терранцы – и где мы! Чего это они с нами возиться будут? Чего это они Огороднику ответят? Кто он там такой, чтобы отвечать ему? И как это он запрос пошлет? И я спросил:
– А ты разве… можешь?
– Могу, Капрал.
Капитан поморщился сильно. Больше я ничего не спрашивал. А то опять начнет морщиться, а мне неприятно…
– Если ты думаешь, что я больше об этом знаю, чем рассказал, то напрасно, Огородник. Ноль информации. Ноль идей.
– Понятно. Может, они поумнели?
– Людаки что ли? – Да.
– Вряд ли.
– Почему?
– Сразу как они появились, были почти как люди. По уму четырех людаков можно было приравнять к трем людям. Условно. Потом – трех к двум. Теперь людак вроде половинки человека. Быстрый, зараза, но больше, чем на пяток движений вперед, думать не может. Это я тебе говорю. А я сведения о них коплю как об условном противнике. И больше меня о людаках и быкунах на Плато не знает никто.
И повторил:
– Это я тебе говорю!
– Иными словами, они, наоборот, глупеют?… Этому хватило ума, чтобы поливать нас огнем.
– Но не хватило ума убить.
Ханна вздрогнула тогда. Никто не заметил, я только заметил.
– Повезло. И потом… я еще не совсем разучился…
– Да понимаю я.
Капитан поскреб в лохмах своих. Долго скреб, основательно. То медленно, то быстро. Когда медленно, наверное, это мысли у него были. А когда быстро – мыслей, значит, не было.
– Знаешь, в конце Мятежа… да уже и Мятеж весь в фук вышел, уже неразбериха стояла… первых людаков хотели к военным делам приспособить. При людях-то они куда сообразительнее, чем сами по себе. Сами по себе людаки – стая. А хороший специалист может в них кое-что вколотить на уровне…
– …рефлекса.
– Да. Как в цирке дрессируют. Только навык надолго остается. Цирк… Цирк? Цирк – это что такое? Забыл уже. Ведь помнил.
Был какой-то такой цирк…
– Специалист, говоришь…
Оба они замолчали. Думали: откуда специалист? И я тоже думал: откуда специалист? Равнина – не для нас. Там ужас. Дикие. Отрава. Ради… радиация. Плохо, очень плохо.
Тут Ханна работу свою доделала. Огородник ей кивнул и улыбнулся.
– На днях зайди, Огородник, сделаю тебе перевязку.
– Я зайду, Ханна. Обязательно. Ушла. Очень она вкусно пахнет. Тут Капитан говорит:
– Огородник, наведи справки. -Да.
– И еще: будешь ходить в дозор через сутки.
– Я понял.
– Ты, да человек семь надежных ребят. А с вами будет целая орава шалопутов. Только не проморгайте.
Кивнул Огородник. И я кивнул. Интересно, а я надежный парень или шалопут?
Напоследок выдал нам Капитан премиальные – по две банки рыбных консервов каждому. Это большое дело. Потому что больше двух банок рыбных консервов у меня было последний раз… о!… да. Когда первого быкуна поселковые увидели и убили, четыре года назад. Тогда Лудаш целый склад нашел. Военный. Там много всего было.
Я обрадовался.
Мы идем с Огородником к своим хибарам. Он мне говорит:
– Выспишься – заходи. Угощу тебя.
– Да, я зайду.
Иду, тяжело мне. Я устал, все болит, одежда тяжелая, мокрая, банки тяжелые. Спать хочется страсть как. Едва иду. Добрался вот. Кофе делать затеял, но потом немощь одолела, и решил я передохнуть чуток, посидеть. Сел на кровать. Ох и устал же я…
* * *
Мне другая жизнь часто виделась.
И я внутри нее думаю, как раньше думал. Когда сплю, во сне. И вижу все как раньше. Совсем другой человек, старый человек, умный человек, память длинная. Сегодня опять старая жизнь ко мне приходила. Когда глаза открывал, еще мысли интересные по голове перебегали, умные слова роились, роились…
А совсем когда проснешься, уже не помнишь: вот, слово «роились», что оно значит? Наверное, как муравьишки в куче.
Я в самой середине Мятежа попал в армию. Я мало помню про войну. Ну, было какое-то Северное Правительство, и оно воевало с каким-то Комитетом Независимости. Тогда было много Правительств и Комитетов. Комитет – это что такое? Я сейчас уже не знаю… И меня прямо из дома утащили в 10-й Добровольческий полк. Даже оделся я кое-как, очень меня торопили. Я стрелял даже куда-то. Или не стрелял? Вот, четыре дня я стрелял или не стрелял. А потом я попал под «Ви-ти-кей сто эм», которое еще называется «Дыхание Дракона». Как это было, в голове моей не осталось совсем. Очень плохо, очень страшно. Нас было там много, я один живой теперь.
А потом я долго маялся. Лежал в госпитале. Лежал-лежал, себя не помнил: не разобрать, где я сплю, а где я не сплю, где я вижу все на самом деле, а где мерещится. Люди расплывались. Мысли расплывались. Вот. Запахи меня мучили. Запах кошачьей мочи стоял вокруг, и такой густой, вонючий, просто жуть. Изо всех углов. Прямо рядом: от моей подушки, от моего халата, от моей ложки! Я говорил: «Опять кошка написала». Мне говорили: «Нет никакой кошки». Как же нет? Есть я не мог, даже засыпал худо, а я тогда спал почти все время, только иногда просыпался. Вот проснусь, а заснуть не выходит. А то вдруг проснешься, а забыл, как что называется. Начнешь говорить, половины слов-то и вовсе нет. Это сейчас я умный, ну, почти умный, это я сейчас много слов вспомнил, а тогда больше забывал.
В другой госпиталь повезли, потом еще. Это уже тут было, на Плато нашем. Тут холодно, еды мало, я весь промерзал, как лужа зимой. До самых кишочков промерзал. От холодов, правда, мне полегчало. Ходить смог… Раз вышел на улицу. Смотрю кругом – все понимаю. Почти все слова помню, как что называется. Солнышко пригрело, люди ходят, литоморфовый плац растрескался, трава отовсюду торчит. Ли-то-мор-фо-вый… правильно сказал… Я смотрел-смотрел на зеленую траву, и мне все так пронзительно стало, какая-то стенка разломалась, я как будто через прозрачную стенку на все смотрел, а тут она сломалась. Мне сказали: «Идешь на поправку, скелет». Ладно, хорошо. Сказали: «Будешь убирать везде в госпитале и еду помогать готовить». И я так и делал. Я стал вялый, слабый, хуже, чем раньше. Все хихикали надо мной. Многие приходили и обижали меня. Еды стало очень мало. Меня хотели выписать… угнать из госпиталя – вот что они хотели. Пришел один и говорит: «Завтра отправишься в строй, солдат. Цени, парень, из всей роты один ты живой остался! Пришла пора отомстить за боевых товарищей». Я застыл, сразу понять не мог – сложно сказали, а потом сделалось мне скучно и тоскливо. Зато потом другой вошел и говорит: «Отцепись от него. Куда ему служить, несчастному дураку! Будет тут у нас помогать по хозяйству, лишние рабочие руки пригодятся». Они двое ссорились, а я только сказал: «Я не дурак», – но они меня не услышали, громко ссорились. Меня там оставили. Тихо работал, спал, ел немного… много уже с тех пор не ел, с первого госпиталя много не ел, еда пропала. Но кормили меня все-таки.
