мостов, и причалили к прогулочной пристани.
Там ветер давно истрепал навесы с рекламой «Кока-Колы».
«Кока-Кола, ― подумал Малыш, ― тоже интернациональное оружие».
― Мы не обязаны идти с вами, ― прервал молчание капитан.
― А? Ах да, разумеется. Но вы, кажется, ждёте меня до утра?
― Точно так. Но только до утра.
― Больше и не надо.
Малыш пошёл вдоль пустынной улицы. Какой-то остряк написал на стене старый лозунг «Patria o muerte!» ― конечно, с ошибкой.
В нагрудном кармане попискивал навигатор, выводя к старому зданию универмага.
Всё решается в универмагах, история всегда рифмуется, ― подумал Малыш, но не сумел вспомнить, что это за универмаг пришёл ему на ум. Кажется, это был какой-то универмаг на Волге. Волга совсем другая река, но и там всё решилось в универмаге. Какой-то сумасшедший фотограф следовал за ним, бормоча и щелкая аппаратом.
Приглядевшись, Малыш заметил, что объектив у него наглухо заклеен скотчем. Он прошёл мимо костров, что чадили в железных бочках. У него несколько раз проверили документы, но Малышу показалось, что он мог бы показывать их кверху ногами.
И вот, пройдя по длинным коридорам, где отовсюду слышалась какая-то разухабистая музыка, он остановился перед дверью с вполне уместной табличкой «Директор».
― Узнаю тебя, мой мальчик! Даже сейчас ты постучался, даже сейчас.
Голос был добродушен, и Малыш сразу вспомнил, как услышал его в первый раз. Хозяин этого голоса орал на него под Полтавой лет десять назад. Они выстроились в поле, шведы против русских, и полковник тогда не был ещё полковником и даже генерал-поручиком ― он был капитаном Преображенского полка.
― Здравствуйте, товарищ полковник. Вы помните меня?
― Как же тебя не помнить, Малыш? Ты ведь зашёл поговорить, да?
― Конечно, товарищ полковник, поговорить.
― Только сядь сюда, Малыш. Мне очень не хочется, чтобы ты делал какие-нибудь резкие движения, тогда ведь разговор не получится. А помнишь, как я вытащил тебя из вертолёта, а потом мы вместе вытащили штурмана? Пилот был убит, а штурмана мы вытащили. У него были перебиты ноги, и, дёргаясь, он резал себя обломками костей. Доктор скомандовал: «Наркоз!», и ты резко ударил штурмана в голову. Я не ожидал, что тебя учили полевой медицине. А теперь ты пришёл поговорить. Просто пришёл поговорить. Варенья хочешь?
― Давайте.
Карлсон выдернул банку из груды таких же за его спиной.
― О, на этот раз ― клубничное. Хорошо жить в универмаге, да?
― Я не люблю клубничное, хотя, впрочем, какая разница.
― Ты просто не разбираешься в варенье. А я вот разбираюсь, я даже спирт в нём развожу. Я много в чём разбираюсь. Многие упрекали нас в том, что мы просто хотели пошалить, но ведь ты знаешь, что это не так. Я слишком много читал, прежде чем перестал читать вовсе, ― и это были воспоминания. Что толку читать выдумки, нужно читать мемуары ― в них хватит и выдумки, и правды. Я хотел реконструировать прошлое.
― Всего не перечитаешь, и ничего не вернёшь, ― сказал Малыш, чтобы только заполнить паузу.
― Всего и не надо. Ведь что скажет Папа? А Папа скажет ― пустяки, ведь это дело житейское. Но я запомнил, как делается история. Кому сейчас интересны ужасные подробности политических решений Че Гевары, расстреливал ли он несчастных по темницам и хорош ли его смешной опыт руководства финансами?
Это всё задел для будущего. Тем, кто сейчас рядом, мы не нужны: ни мы, ни наши идеи; они не простят нам голода и бомб с неба. Им выплатят пенсии и раздадут хлеб. Если бы мы смогли платить, то всё бы решалось просто. Война выигрывается в банках, а не в окопах.
― Ну, конечно, ― сказал Малыш. ― Кусок хлеба с маслом и никаких бомбёжек.
― О, ты понимаешь, Малыш. А вот те, кто сейчас ещё ничего не смыслит, будут рассказывать о нас легенды. Всё будет решаться в пространстве художественных текстов и кино. Меня, впрочем, тогда уже не будет. Я удивлён, что мне позволили прожить так долго, ведь революции пожирают своих детей, ты не поверишь, из этой нехитрой мысли состоят все мемуаристы. У тебя, кстати, тоже есть шанс успеть написать что-то в этом духе. Тот, кто привёз из джунглей руки Че Гевары, кажется, написал.
― Я не люблю писать.
― Люби, не люби ― дело твоё. Будешь выступать в телевизоре, залезешь в эту маленькую дурацкую коробочку. Постарайся там рассказать обо мне хорошо.
― Это уж как выйдет.
― Ну, я и не надеялся. Тогда давай сделаем это по-быстрому. Тут на стене, видишь, висит меч. Мне подарили ― сам… А, не важно, кто… Я тогда дрался за японцев. Ты читал Мисиму? Да что я спрашиваю, читал, конечно. Это конец, мой милый друг. Это конец, мой единственный друг, конец. This is the end, this is the end. Я не буду сопротивляться, а ты постарайся сделать это с одного удара, ладно?
Малыш снял со стены настоящую катану ― сразу было видно, что дорогую.
Когда дело было сделано, то он поднял с пола голову и бережно положил её в пакет с логотипом «Кока-Колы». Пакет был красный, казалось бы, под цвет крови, но кровь, тут же его залившая, казалась почти чёрной.
Этих пакетов тут была целая стопка, куда ж ещё класть отрывной корешок расходного ордера.
Затем Малыш воткнул в уши наушники и вышел.
(2010)
02 сентября 2022
Массовое ритуальное самоубийство молнией
Хирург Иван Михайлович Сечников купил себе имение поблизости от вотчины своего друга и коллеги.
Родовой дом его друга ― естествоиспытателя Ильи Ильича Мечинского находился на берегу огромного озера. Сюда два приятеля приезжали на лето, когда в занятиях Военно-хирургической академии начинался перерыв.
По чётным дням обедали у Мечинского, а по нечётным ― у Сечникова.
Дом Мечинского был огромен и стар, дом Сечникова ― только что отстроен в модном стиле. Там не было ни одного одинакового окна, по стенам архитектор пустил гипсовые лианы и завитки, а под крышей дорогой художник из новых выложил мозаику с демоном. Демон обнимал лебедя, лебедь при этом обращался в девушку, одним словом, крестьяне, проходя по своим деревенским надобностям мимо, отворачивались, сплёвывали и протяжно произносили: «Срамота».
Мечинский, наоборот, жил в доме, построенным ещё его батюшкой, который придерживался строгого классицизма во всём ― от колонн до
