производства – однозначно!».
Я уже сказал, что такая страсть к деталям, к гипнотизирующим подробностям материального мира, в котором мы живем, лежит в основе задачи, которую взваливает на себя любой американский романист, начиная с Германа Мелвилла с его белым китом и Марка Твена с его рекой: найти наиболее яркие и запоминающиеся словесные средства изображения даже самых незначительных подробностей американской жизни. Без яркого описания этих подробностей – одушевленных и неодушевленных, – без емкого воспроизведения реальных вещей не существует художественной прозы. Конкретность, беззастенчивое внимание к повседневным деталям, тяга к единичному и глубокое отвращение к обобщениям – вот кровь живой прозы. В умении распутать клубок мельчайших подробностей, из которых состоит отдельная жизнь, в силе выверенной внимательности к мелочам, в предельной осязаемости реалистического романа, ненасытного реалистического романа с его множеством разных реальностей, коренится его беспощадная интимность. А его миссия состоит в том, чтобы изобразить человека во всех частностях.
Я был, следует еще добавить, целиком поглощен этой задачей вплоть до того момента, когда три года назад вдруг проснулся с улыбкой на лице, поняв, что каким‐то чудесным образом, скорее всего во сне, мне наконец‐то удалось избавиться от своего пожизненного господина – навязчивых запросов литературы.
Не буду рассказывать про наш парк, огромный красивый Уиквахик-парк в Олмстеде, про наши лесистые холмы, про пруд, где зимой мы катались на коньках, летом удили рыбу, а в прибрежных кустах обнимались парочки, придя на свидание, – именно туда подъехал на машине дядя Портного Хайми сунуть отступные Элис, дочке поляка-дворника, чтобы та держалась подальше от его сына Хеши.
И не стану рассказывать про грунтовое поле длиной в сто пятьдесят ярдов и шириной в шестьдесят, гигантское футбольное поле на Саммит-авеню недалеко от моего дома. Паровые бульдозеры в тридцатые годы выгрызли его из склона холма на Чанселлор-авеню. «Поле» – так его все у нас называли, и на этом самом поле в романе «Немезида» Бакки Кантор метал копье. «Разбегаясь с копьем в поднятой руке, занося эту руку назад, затем приводя ее в стремительное движение, чтобы отпустить копье высоко над плечом, – и отпуская его с взрывным усилием, – он казался нам непобедимым» [178].
С этим тоже покончено. Я в последний раз описал бросок копья, и альбом с марками, и перчаточную фабрику, и ювелирный магазин, и женскую грудь, и мясную лавку, и семейный кризис, и немыслимое предательство, и опухоль мозга вроде той, что убила моего отца.
И я больше не хочу описывать лезвие бура, которым высверливается во льду лунка для подледного лова, или парня, самозабвенно плещущегося в прибое на пляже Джерси-Шор, или Ньюарк, охваченный пожарами, или США при президенте Чарлзе Линдберге, или Прагу под пятой тоталитарного сапога Советского Союза, или диатрибы еврейского ура-патриота в поселении на Западном берегу реки Иордан, или рождественскую службу совместно с невесткой-антисемиткой в лондонской церкви, или моральную растерянность родителей дочки-террористки, или то, что Шекспир называл «клыками коварства» [179].
И я не хочу больше описывать, как выкапывают, лопата за лопатой, могилу или как ее снова засыпают землей поверх гроба. Я больше не хочу описывать ни очередную смерть, ни даже обычную радость и драму – проживать человеческую комедию день за днем. Я больше не хочу размышлять в прозе о разрушенных судьбах, о загубленных и побитых жизнью, о гонимых и обвиненных, об их обвинителях, ни даже о тех, кто душевно и физически здоров, изумительно неуязвим и кто приемлет жизнь мужественно и радостно.
Я не стану рассказывать вам сегодня о боксерских поединках в «Лорел-гардене» [180]. Кинорепортажи о проводившихся там чемпионских боях – обычно в них фигурировал сокрушительный нокдаун, за которым следовал триумфальный нокаут, – демонстрировались субботними вечерами в кинотеатре «Рузвельт». Но эти удары можно было видеть и живьем – наблюдая вблизи разгул звериных инстинктов – в ньюаркском «Лорел-гардене». Спортивная арена располагалась тогда на Спрингфилд-авеню, недалеко от этого музея.
Война. Школа. Парк. Поле. Музей. Библиотека. Боксерские бои. С годами, когда я уже стал писателем в полном смысле слова, все это вызывало во мне то, что я как‐то назвал «ощущением скольжения, возникающим при беглости письма».
В детстве, в качестве поощрения, отец брал нас со старшим братом на эти боксерские бои. Даже в золотую пору расцвета это был, конечно, не Нью-Йорк, не «Мэдисон-сквер-гарден», а Ньюарк и «Лорел-гарден», шла война, и половина боксеров были обычными бродягами с улицы. Мы с братом ставили на каждый бой по пятицентовику: один из нас ставил на чернокожего, а другой – на белого парня, а если оба боксера принадлежали к одной расе, то мы делали ставку на темные трусы и на светлые трусы. Если мне не везло, я мог за один вечер продуть все двадцать пять центов, которые родители выдавали мне каждую неделю на расходы.
Но вечер бокса в «Лорел-гардене» был незабываемым событием в жизни десятилетнего мальчишки. Это было практически религиозное действо. По мне, так арена могла дать синагоге огромную фору. Ох уж эти озорные мужские радости! Можно было задохнуться от одного только глотка воздуха внутри «Лорел-гардена». Взрослые дядьки натужными сердитыми голосами, звучавшими в моих ушах с комичной мелодичностью, орали с трибун обидные слова, подбадривая боксеров. Это было грубое ньюаркское либретто для оперы-буфф.
Так, кстати, я и узнал, что многие боксеры были уличными бродягами. Сам бы я ни за что не догадался. Но все верхние ряды занимали местные бандюганы, громилы, крутые ребята и хулиганы – они там сидели в плотном табачном дыму, накуриваясь вусмерть, – так что вся арена знала, кто они такие. «Э, бродяга! Ну ты, ханыга!» Таким было первое знакомство мальчишки с волнующими вульгаризмами.
И я не стану вам рассказывать о том, как я впервые воочию увидел Джеки Робинсона в 1946 году, за год до того, как он разметал лилейную белизну высших лиг, став первым чернокожим бейсболистом в «Бруклин доджерс». А тогда он еще играл за фарм-клуб бруклинцев – «Монреаль роялз». Они играли с нашим фарм-клубом команды «Трипл-А Янкиз» на стадионе «Рупперт» здесь, в Фифс-уорд, рабочем районе Ньюарка, более известном под поэтичными названиями «Даун-нек» и «Айронбаунд».
Тогда билеты на игру в будние дни можно было купить за четвертак, и для нас, мальчишек, еще не ведавших греха эроса, сладчайшим влечением были не тонкости игры в бейсбол, а героизм отдельных бейсболистов. На полупустых трибунах в такие дни сидели только мы да редкие пьянчуги. В основном эти пьянчуги ни к кому не лезли, а тихо спали весь матч, похрапывая да поскуливая на летнем солнцепеке.
Но, помню, среди них был один, вдохновенный, который в начале каждого иннинга оживлялся, пьяным взглядом осматривался вокруг, пытаясь понять, где он. И потом, вне зависимости от того, что происходило на поле – об этом он не имел ни малейшего понятия, – он вскакивал, шатаясь на неверных ногах, прикладывал ко рту ладони рупором и орал
