Но, разумеется, в Ньюарк приезжали не за тем, чтобы весь вечер сидеть на стадионе и слушать эту галиматью. Профессор Финкелькраут [181] сказал мне, что в греческой риторике есть термин для обозначения такой манеры – сначала заявить, что ты не собираешься говорить о чем‐то, а потом, ради сомнительного иронического эффекта, начать об этом говорить, – это называется то ли «паралипсис», то ли «пролепсис» [182]. Поэтому лучше я здесь применю менее классический подход, который даже такая дружелюбная аудитория, как ваша, вытерпит с легкостью, хоть он и не позволяет так умело скрывать свои эмоции.
2
Прежде чем прочитать вам отрывок из моего романа 1995 года «Театр Шаббата», позвольте сказать пару слов об этой книге и ее протагонисте. Эпиграфом к «Театру Шаббата» взята реплика старого Просперо из пятого акта «Бури», признание Просперо о том, что в последнее время его занимает лишь одна непререкаемая истина – досадный закон неизбежного конца.
«И там я буду думать, – говорит Просперо, – о близости могилы» [183].
Я мог бы назвать этот роман «Смерть и искусство умирания». Эта книга проникнута мотивом краха, проникнута мотивом самоубийства, мотивом ненависти, мотивом похоти. Она проникнута настроением непокорности. И мотивом смерти.
Микки Шаббат отнюдь не живет, забыв о смерти, так, как живут нормальные люди вроде нас с вами. Никто бы не смог с большей готовностью, чем Шаббат, подписаться под таким суждением Франца Кафки: «Смысл жизни в том, что она имеет свой конец».
Мысль о встрече с умершими, о воссоединении с ними почти не отпускает Шаббата. Чем ближе он к мертвым – к своим мертвым, – тем сильнее бьет в нем гейзер мучительных чувств и тем дальше он уходит прочь от безудержного и конфликтного действа своей жизни. Эта книга – свирепое погружение вместе с мертвыми вглубь своей ноющей раны.
Книга объята дыханием смерти – это великая скорбь Шаббата о смерти других и великое ликование о собственной смерти. Тут есть прыжки радости, но есть и прыжки отчаяния. Шаббат научается не доверять жизни, когда его любимый старший брат погибает на Второй мировой войне. Смерть Морти определяет, как Шаббат будет отныне жить. Смерть Морти устанавливает золотой стандарт скорби.
Удар, нанесенный смертью, слишком рано готовит Шаббата к кризисам, возникающим из роковых случайностей. Пятнадцатилетний Шаббат полностью изменяется из‐за того, что невообразимое становится мучительно реальным, все жизненно важное исчезает в мгновение ока.
В этом романе трупы не спрятаны под полом, на котором живые танцуют всю жизнь. Здесь и трупы тоже пускаются в танец. Ни одна смерть не остается незамеченной, как и ни одна утрата. Всякий, кто входит сюда, связан тесными узами со смертью, и никто не избавлен от скорби. В жизни каждого есть утраты, смерть, умирание, упадок, скорбь – и смех! Непреодолимый смех! Всех преследует смерть и повсюду сопровождает смех.
Этот Шаббат – такой же шкодливый, как Гамлет, который подмигивает жанру трагедии, откалывая шуточки так же, как Шаббат подмигивает жанру комедии, планируя самоубийство.
Но там, где любовь велика, а утраты реальны – это и его брат, и мать, и отец, и Дренка, любовница, которую он навещает каждый вечер, покуда она со стоическим равнодушием угасает на своем смертном одре, – там коварство исчезает. Даже Шаббат, дородный, хитрый, опрометчивый, страдающий артритом, поверженный, непрощаемый Микки Шаббат, отвратный и одетый как придурок, каков он и есть, вечно мечущийся между легкомысленностью и рассудительностью, между антипатией и меланхолией, между маниакальностью и шутовством, не умеющий сопереживать возвышенным моральным чувствам и достохвальным идеологиям всеобщего согласия, упрямый адепт антагонизма, а равно и человеческой слабости, неспособный освободиться от самого себя, – этот Шаббат бессилен перед ударами капризной судьбы.
Все эти пучины эмоций, в которые ныряет Шаббат, обусловлены полярными свойствами его натуры. То, что в клинической психиатрии называется «биполярным расстройством», – пустяки по сравнению с тем, что наглядно демонстрирует нам Шаббат. Попробуйте представить себе множество мощных диаметрально противоположных качеств, беззастенчиво нагромождаемых друг на друга, в результате чего образуется не команда игроков, но один человек, выступающий на сцене театра одного актера.
В отличие от Шведа Лейвоу из моего следующего романа «Американская пастораль», Шаббат – кто угодно, но только не безупречный сторонний наблюдатель. Скорее, он тонет в водовороте инстинктов человека, скрывающегося внутри человека: неуправляемого, не получившего оправдания человека – или лучше сказать, тугоплавкого человека, где тугоплавкий значит «стойкий к внешним воздействиям», «способный выдержать высокотемпературный режим». Тугоплавкость – не как патология, а как жизненная позиция. Тугоплавкий человек – тот, кто не будет ни к чему присоединяться.
Его тугоплавкий образ жизни – с неспособностью и нежеланием что‐либо скрывать и со свойственной ему строптивостью, и склонностью к сатирическому взгляду на мир, и привычкой все осмеивать, живя вне рамок благоразумия и вкуса и понося тех, кто соблюдает нормы приличий, – этот тугоплавкий образ жизни является исключительно его, Шаббата, ответом на реальность, где нарушаются любые обещания и где все подвержено тлену. Жизнь в неизменных разногласиях есть наилучший из известных ему ритуалов приготовления к смерти. В несовместимости себя и окружающего мира он находит свою истину.
3
В ознаменование того, что я уделил достаточно времени и потратил немало здоровья, написав тридцать одну книгу, я хочу прочитать вам несколько страниц, которые мне нравятся больше многих других написанных мной страниц. Завершив не так давно более чем полувековые битвы на поле боя писательства, я далек от того, чтобы любить все, что я написал.
Здесь Шаббат приехал на кладбище около пляжа Джерси-Шор и в одиночестве бродит среди могил своих бабушек и дедушек, родителей и Морти, брата, чей двухмоторный бомбардировщик B-25J был сбит во время обычного боевого вылета над оккупированными японцами Филиппинами 13 декабря 1944 года. С тех пор прошло сорок лет, но Микки Шаббат, которому сейчас шестьдесят четыре, все еще занят поисками незаменимого брата. Эта утрата правит его миром.
Итак, фрагмент из романа «Театр Шаббата»:
…Подойдя к старым захоронениям, к участку, освоенному во времена первых евреев на побережье, он застал похороны в самом разгаре. Он далеко обошел красный домик с собаками на цепи. Собаки еще не научились соблюдать этикет, не говоря уже о древних табу, которые существуют на еврейских кладбищах. Собаки охраняют евреев? Очень, очень исторически неправильно. Другой вариант – быть похороненным на сельском, буколически безмятежном кладбище на Бэттл-Маунтин, как можно ближе к Дренке. Он думал об этом много раз. Но с кем он мог там поговорить? Он еще ни разу в жизни не встречал гоя, который говорил бы достаточно быстро, чтобы с ним можно было общаться. А там они говорят еще медленнее, чем в других местах. С собаками придется примириться. Ни одно кладбище не совершенно.
Побродив минут десять под моросящим дождем в поисках могил бабушки и дедушки, он понял: чтобы найти здесь Клару
