дачу или завод легко, куда труднее пустить в дело веру и надежды предков. «Пустить в дело» — выражение старое, куда древнее, чем советская власть.
Решать всё время приходится самому, прямо хоть монетку бросай. И монетка падает, а потом катится, как известно, звеня и подпрыгивая.
16.06.2019
В зеркале дневника (о том, как устроены частные дневники)
Мы хорошо (как нам кажется) знаем писателя Шварца. Евгения Шварца, которого справедливо ещё называют драматургом и поэтом. Можно назвать его и киносценаристом, впрочем. Шварц прожил сравнительно долгую жизнь. Нет, для хорошего человека никакой продолжительности жизни всё равно недостаточно, но тут мы имеем дело с теми исходными данными биографии, при которых многие не доживали и до двадцати. Евгений Львович Шварц родился в 1896 году, а в двадцать лет был призван в армию, в двадцать один год произведён в прапорщики, а ещё через год участвовал в знаменитом Ледовом походе, который сплотил ядро Белой армии.
Там он был контужен и всю жизнь руки его прыгали, как чужие, это было то, что врачи называют чрезвычайно сильным тремором.
Евгений Шварц умер шестидесяти одного года в Ленинграде, ему удалось скрыть и свою войну в 1918 году, получилось проскочить через репрессивное сито, которым выловили, а потом замучили многих поэтов его круга — от Хармса до Введенского, в 1956 году ему даже вручили орден Трудового красного знамени. И всё же его «Дракон» был запрещён после первого показа в 1944 году, в пьесах находили крамолу, ну и тому подобное.
И Шварц, который скрывал какую-то внутреннюю ярость под костюмом плюшевого сказочника, выходит каким-то милым остряком в глазах потомков. Меж тем у Шварца было точное и беспощадное свойство наблюдать за людьми.
Поэтому Шварц-мемуарист интересен не только собственно историями, которые он рассказывает, именами и обстоятельствами, которые упоминает, а ещё самим механизмом наблюдения.
Вот перед ним Виктор Шкловский, человек, который никогда не делал свою ярость внутренней, наоборот, Шкловский делал из этой ярости кирпичи для своей биографии. Он был старше Шварца на три года, а обстоятельств своего участия в Гражданской войне не скрывал. Не то, что бы он был на стороне белых, нет — он был на стороне эсеровских заговорщиков, выступавших против большевиков, он был в Киеве при гетмане, бежал от чекистов по льду Финского залива и жил потом в Германии. Скрыть это было невозможно, потому что он написал великую книгу о своих странствиях. Книга называлась «Сентиментальное путешествие» — и теперь бы сказали, что она похожа структурой и стилистикой на блог, и судьбой — на постоянно дописываемый и переписываемый дневник. Шкловский, как и Шварц, избежал неминуемых, казалось бы, репрессий, получил три ордена Трудового красного знамени (и ещё какие-то награды) и прожил 91 год.
И вот об этом человеке Шварц пишет в своём дневнике 1954 года, за четыре года до смерти. Это январь, вернее, 6 января пятьдесят четвёртого, и Шварц вспоминает ушедших и ещё живых друзей: «Ильф, большой, толстогубый, в очках, был одним из немногих, объясняющих, нет, дающих Союзу право на внимание, существование и прочее. Это был писатель, существо особой породы. В нём угадывался цельный характер, внушающий уважение. И Петров был хоть и попроще, но той же породы. Благороден и драгоценен был Пастернак. Сила кипела в Шкловском» [311].
Проходит полгода, и Шварц попадает в Дом творчества писателей. 5 августа он записывает там: «Сложность этого лета увеличилась оттого, что приехал Шкловский, мой вечный мучитель. Он со своей уродливой, курносой, вечно готовой к улыбке до ушей маской страшен мне. Он подозревает, что я не писатель. А для меня это страшнее смерти. Когда я не вижу его, то и не вспоминаю, по возможности, а когда вижу, то теряюсь, недопустимо разговорчив, стараюсь отличиться, проявляю слабость, что мне теперь невыносимо. Беда моя в том, что я не преуменьшаю, а скорее преувеличиваю достоинства порицающих меня людей. А Шкловский при всей суетности и суетливости своей более всех, кого я знаю из критиков, чувствует литературу. Именно литературу. Когда он слышит музыку, то меняется в лице, уходит из комнаты. Он, вероятно, так же безразличен и к живописи. Из комнаты не выходит, потому что картины не бросаются в глаза, как музыка врывается в уши. Но литературу он действительно любит, больше любит, чем все, кого я знал его профессии. Старается понять, ищет законы по любви. Любит страстно, органично. Помнит любой рассказ, когда бы его ни прочел. Не любит книги о книгах, как его собратья. Нет. Органично связан с литературой. Поэтому он сильнее писатель, чем учёный».
Смотрите, Шварц замечает всё — и то, что Шкловский суетен, но в своей любви к литературе абсолютно искренен, он страстен и памятлив, и при этом в одном предложении объясняет все претензии к Шкловскому, которые выказывали филологи — неточности и ошибки, небрежность и выдумки. Просто он сильнее как писатель, а не как учёный. При этом Шкловский мучает его, как двойник.
На следующий день Шварц пишет: «Недавно перечитал я „Третью фабрику“. Это несомненно книга, и очень русская. Здесь вовсе не в форме дело, что бы ни предполагал Шкловский. Бог располагает в этой книжке. И форма до того послушна тут автору, что её не замечаешь. И, как в лучших русских книжках, не знаешь, как ее назвать. Что это — роман? Нет почему-то. Воспоминания? Как будто и не воспоминания. В жизни, со своей лысой, курносой башкой, Шкловский занимает место очень определенное и независимое. У Тыняновых он возмущал Леночку тем, что брал еду со стола и ел ещё до того, как все усаживались за стол. И он же посреди общего разговора вдруг уходил в отведённую ему комнату. Посылают за ним, а он уснул. Но он же возьмет, бывало, щётку и выметет кабинет Юрия Николаевича и коридор и переставит мебель на свой лад. Сказать человеку в лицо резкость любил. Глядя на режиссера Герасимова, сказал: „Я не могу к вам хорошо относиться, вы напоминаете мне человека, которого я ненавидел“. — „Знаю. Савинкова?“ — спросил Герасимов. — „Да. Это неспроста“. Герасимов пропустил таинственный, но явно обидный смысл, скрытый в слове „неспроста“, и, полушутя, стал рассказывать, как завидуют его наружности актеры. Он всегда играет злодеев, а это, как известно, самые лучшие роли. На диспутах Шкловский не терялся. В гневе он краснел, а Библия говорит, что это признак хорошего солдата. По-солдатски был он
