безумный советский генерал бежит с искажённым обезьяним лицом, крича: «Убейте Бонда», — тут достоверности нет. Куда лучше, если иностранец принимает тебя за человека. А вот когда лучшие актёры Отечества сыграли в фантастическом фильме о полковнике Исаеве, то даже руководитель нашей огромной страны решил, что там всё подлинно, и пожелал наградить героя.
С достоверностью шпионских фильмов происходит, кстати, удивительная история. Они берут образы из жизни и до неузнаваемости искажают их, создавая удивительное воображаемое пространство, потом настоящие шпионы, надышавшись такой общественной аурой, начинают принимать во внимание повадки персонажей, а новые шпионские фильмы вбирают в себя эти, уже скопированные повадки, и так продолжается до бесконечности.
Однако при всей гениальности актёрской игры драматургия рассказа о недавнем и давнем прошлом может быть совершенно недостоверной (не говоря уж о деталях, о которых обыватель имеет смутное представление): «Найден череп коня Вещего Олега… — Знаю, читала… — Читала? Ах, ты, умница!» Обыватель вообще страстно желает быть в курсе — оттого после каждой катастрофы плодятся специалисты в области воздушных перевозок и пожарного дела.
Достоверность определяется по тому, как встраивается новая информация в картину мира обывателя. Если это происходит без конфликта, то новость достоверна. Не важно, считает человек, что «всё было хорошо» или «всё было плохо» — работает один и тот же механизм. Обладая какой-нибудь неполной (она всегда неполная — только в разной степени) информацией, обыватель от неё не отказывается. Он яростно отстаивает ранее приобретённое фрагментарное знание, сам того не замечая, как его легко обмануть.
В мировой культуре есть прецедент. Это судьба романа «Война и мир», который вольно обращается и с судьбами реальных людей с подлинными именами, и с самой историей. Однако, хотят историки того или нет, события той войны обыватель будет помнить по роману, а не по книгам учёных и воспоминаниям очевидцев. Вот об этом подробнее.
Рядом с проблемой подлинности находится вопрос о намоленности икон и получении эстетического удовольствия от репродукций знаменитых картин. Всякий любитель музеев вам скажет о необходимости посещения музеев и наслаждении от разглядывания оригинала. Меж тем, разглядеть оригинал Джоконды чрезвычайно затруднительно из-за толпы китайцев и каких-то удивительных бронированных стёкол. Чистота этого группового наслаждения с обязательной потной толпой сомнительна. Более того, Станислав Лем в своей «Сумме технологии» писал о коллекционерах, что могут понять подлинность картины в своей коллекции только при помощи эксперта. Можно ли получить эстетическое удовольствие, смотря на поддельного Ван Гога, или оно должно идти в пакете с гордыней прикосновения (взглядом) к сертифицированному подлиннику? Лем размышлял о репродукции предметов полвека назад, и с тех пор технологии довольно сильно продвинулись вперёд.
Теперь для создания новой подлинности не нужно гениального романа (или гениальности романа), а достаточно кинематографического изображения. Мы ленивы и нелюбопытны, искусство побивает реальность, а драматургия жизни никому не интересна. Безумно сложно передать механизм принятия решения не то что в глубине давней и недавней истории, но и в какой-нибудь более или менее современной профессиональной деятельности. Но про удивительных специалистов в области пожарного дела и самолётовождения я уже сказал.
Человечество преуспело в произведении копий всего. И те предметы, что раньше были доступны дворянской элите, теперь имеют покупательский спрос среди платёжеспособной народной массы. Это привело к тому, что подлинность стала самым дорогим товаром во всех отраслях человеческого потребления — от дамских сумок до путешествий.
Как это происходит в туристической области, хорошо описал Сергей Довлатов. Вот классический пример, хоть, может быть и выдуманный, из его книги «Заповедник»: «Затем Потоцкий выдумал новый трюк. Он бродил по монастырю. Подстерегал очередную группу возле могилы. Дожидался конца экскурсии. Отзывал старосту и шепотом говорил: „Антр ну! Между нами! Соберите по тридцать копеек. Я укажу вам истинную могилу Пушкина, которую большевики скрывают от народа!“
Затем уводил группу в лес и показывал экскурсантам невзрачный холмик. Иногда какой-нибудь дотошный турист спрашивал:
— А зачем скрывают настоящую могилу?
— Зачем? — сардонически усмехался Потоцкий. — Вас интересует — зачем? Товарищи, гражданина интересует — зачем?
— Ах, да, я понимаю, понимаю, — лепетал турист…» [309]
Я был свидетелем того, как экскурсоводы показывают на Донском кладбище «подлинную» могилу Салтычихи. Та, что принималась за неё ошибочно, метрах в тридцати, но экскурсантам важна именно подлинная. Если Пушкин — наше всё, то вряд ли можно заподозрить посетителей некрополя в особой любви к недоброй женщине. Ан нет, им важна именно подлинность могилы.
По тем же законам живёт огромный корпус книг, фильмов и телепередач — «От нас скрывали, а на самом деле — вот». Это новая подлинность знаний о пирамидах, переселении народов, летающих тарелках и трагедии на перевале Дятлова. То есть ты, потребитель, жил без достоверности, питаясь ложью, а вот тебе драгоценная достоверность.
Тут, правда, происходит битва слов «достоверность», «уникальность» и «аутентичность». «Аутентичность» — это не совсем «достоверность» (по крайней мере, в русском языке). Туристы плывут на аутентичных лодках и проходят неуникальный маршрут. Достоверные тайны секретных служб расходятся миллионными тиражами при помощи самих этих служб. Где истина — непонятно, и все забыли, как русские философы отличали её от правды.
Но и никому и не нужно. И это не от злой воли родных Неизвестных Отцов или каких-нибудь заграничных Огненосных Творцов, а из-за свойства современной цивилизации, её любви к упрощению. И, в конечном деле, из-за любви этой цивилизации к обывателю.
10.06.2019
Наследование (о том, как пользуются остатками материальной и прочей культуры прошлого)
А ветер летит, провода теребя,
А время с годами к нам жёстче и строже!
Не будет, не будет, не будет тебя,
И даже — не будет похожей.
«Вечерний эскиз». Музыка Александры. Пахмутовой, слова Андрея Добронравова
Из полустёртых черт сквозит надменный пламень,
Желанье заставлять весь мир себе служить;
Ваятель опытный вложил в бездушный камень
Те страсти, что могли столетья пережить.
Перси Шелли, «Озимандия». Перевод Константина Бальмонта
В Москве, в центре Вознесенского, идёт чудесная выставка «Им 20 лет». Она сделана по принципу театрального интерьера, или даже по принципам модных теперь квестов в замкнутом пространстве. Но дело не только в простой оптике, а в том, что она наводит на одну очень важную мысль о наследовании культуры.
Мы приучены к мысли историков о том, что культура не наследуется, наследуется только материальная её оболочка.
