Дорогой Лёва!
Знаешь, почему я пишу про особых, «необучаемых», деток из клетки, сложных, тяжелых?
Я думаю, каждому нужно побыть внизу, в самом чудовищном классе, раз в жизни делать хуже всех.
Мне кажется, многие люди не понимают важных вещей потому, что никогда не были в самой слабой подгруппе жизни.
Сегодня был удачный день: Артём опрокинул на меня таз с водой и смеялся весь час.
Хоть кто–то будет моим утешением на старости лет…
Мне хорошо. Меня органически сюда тянет.
Преклоняюсь перед теми, кто спускается сверху, чтобы протянуть руку.
Дорогой Лёва!
Было последнее в году занятие понедельничной группы. Из пяти человек пришли только Шура (мой братец) и Игорь («Машенька, тебе К!» — «Что значит К»? — «Кирдык тебе!»).
Час и двадцать минут мы делали ширму, а ширма — фон для картонной ёлки, мы раскрасили ёлку и закидали её серпантином. Потом мы сделали новогодние светильники из банок, конфетных обёрток и свечей.
Осталось десять минут. Мы поставили светильники под ёлку, зажгли свечи и выключили свет. Сели втроём на пол.
Слева от меня Шура вопросительно дул на свечу (кто знает Шуру, тот представит), от чего пламя так же вопросительно колебалось.
Справа Игорь говорил про разбойников. А я сидела между ними, чувствуя себя защищенной от всякого зла.
Чего желаю и тебе.
P. S.
Была в детдоме.
Заския говорит, обнимая ребёнка:
— Он очень плохо чувствует своё тело. Две причины: ДЦП. И детский дом.
Так вот, мы сидим на крыльце почты, Гриша, Оля и Шурка, я слежу за тем, чтобы Гриша не щипал Шурку, подо мною теплые доски. Мимо проходят коровы, у первой на шее бубенец. Лают деревенские собаки, все похожие друг на дружку, блеют овцы. Шурка вскакивает и пытается проникнуть в дверь почты, я его ловлю, хватаю и кружу, он радостно визжит.
У Шуры вообще–то двадцать три диагноза, среди них аутизм, компенсированная гидроцефалия, гемофилия и глухота. Он ничего не говорит и почти не пользуется жестами, только бытовыми: «спать», «есть», «пить». Когда ему что–то надо, он выкидывает вперед руку наподобие нацистского приветствия «Хайль Гитлер».
С виду это совершенно здоровый восьмилетний ребенок с роскошными темными ресницами. Шура знает некоторые дактильные знаки и в хорошем настроении может произносить гласные. Беда в том, что никто не знает, как его надо учить.
Как–то мы с ним ходили относить в деревню бидон из–под молока. Моросил дождик, в одной руке у меня позвякивал бидон, в другом была Шуркина рука.
Время от времени мы уставали идти и бежали. Мне с ним было очень хорошо.
А как–то раз я ходила в деревню с Костей.
Ему девять, мы жили в одном домике с ним и его мамой. Они приехали из Т., потому что там не учат аутистов. Мама его хорошая женщина, из тех, которые могут подолгу слушать, подперев ладонью щеку, очень добрая, иногда срывается и кричит на сына:
— Котька! Горе мое! Иди сюда! Быстро! Я тебе сказала, наказание!
А через пять минут:
— Костенька, сыночек, будешь кушать? Ну и умница!
Котька угрюмо смотрит чуть раскосыми глазами — как у волчонка — и убегает на улицу, пробормотав:
— Качеля!
Он кусается и хватает все, что плохо лежит: стоит сковородка с рисом, только отвернешься, Котька хвать горсть — и в рот. А уж если конфета на видном месте! Говорит он очень мало и только по существу:
— Котя, хочешь спать?
— Не хочет!
Или: «Конфета!» Или: «Лапха» (лапша).
За этой самой лапшой мы с ним и ходили.
— Котя, куда идем?
— В магазин!
— Зачем?
— Лапаха–а-а!
— Машенька, мне надо постирать, посмотри там, чтобы мой в песочницу не залез. Только чистые брюки надели!
Котька далеко не так глуп, как можно подумать.
Этой осенью ему идти в спецшколу, и мать боится, что он там кого- нибудь покусает, тогда ведь выгонят.
Дорогой Лёва!
Вчера битых сорок минут надевала Леночке ортопедические сапожки под насмешливыми (так мне тогда казалось) взглядами санитарки и воспитательницы. На самом деле, думаю, было им пофиг. Надевать что–нибудь замысловатое — это моя беда. Недаром ездить галопом я научилась на третьем занятии, а седлать — так и не. Леночке надо бы согнуть ногу, а она не сгибает, лежит, щёлкает зубами. А за нашей спиной Владик через каждые полминуты: «Уже всё?» И Юля, печально: «Может быть, лучше меня возьмёшь позаниматься?»
Юля: А с кем ты сегодня будешь заниматься?
Я: С мальчиком.
Юля: Он из какой группы?
Я: Он не из Павловска. Из Санкт–Петербурга.
Юля: А в Санкт–Петербурге — тоже группы?
Каждый раз чувствую себя последним предателем от этого «а завтра придёшь?»
Дорогой Лёва!
Артём сегодня в первый раз за два месяца улыбался мне. Хоть что–то хорошее со мной происходит.
Да. Иногда я уверена, что поэтому выбрала профессию: будто я стою в центре, а вокруг плещутся волны эмоций — боль родителей больного ребёнка, детдомовская тоска, страх будущего, удивлённые восклицания посторонних.
От глухих — глубже, к аутистам, там всё жестче, «тяжелые дети», детдом. Чтобы были сильнее эти волны. Тогда чувствуешь себя живой. Тогда чувствуешь, что вокруг тебя — люди.
Нет сочувствия. Всё — норма, всё принимается почти сразу как должное. Никогда не плачу. Напора такой силы едва хватает на то, чтобы просто увидеть людей. Хотя сейчас начинает пробиваться что–то… Это хорошо и страшно одновременно. Хочется любить. Страшно, что прозреешь внезапно. Неизвестно, что такой поток может смести на своём пути.
Это реальность. И моя связь с ней.
P. S.
Бомм, бомм, бомм, бомм,
Засыпает детский дом:
Провода над корпусами,
Корпуса под небесами
И канавы подо льдом.
Бомм, бомм, бомм, бомм,
Если ты прижмёшься лбом
К ледяной оконной раме,
Горы, горы за горами
Развернутся, как альбом.
Бомм, бомм, бомм, бомм,
В чистом поле голубом
Светит месяц в форме рога,
На холме лежит дорога,
На дороге пыль столбом.
Бомм, бомм, бомм, бомм,
Что я знаю о любом
Часе ночи госпитальной?
Ничего. Да будет тайной.
Бомм, бомм, бомм, бомм,
и не спрашивай — по ком.
Дорогой Лёва!
К колодцу ведет тропинка — мимо последнего домика, мимо бани, по мокрым доскам. Сруб колодца бревенчатый, как у деревенских домов, ворота нету, ведро привязано к палке. Зачерпываешь воду, ждешь, когда ведро отяжелеет и пойдет ко дну, упираешь палку о край сруба и вытаскиваешь ведро.
Потом, расплескивая воду, наливаешь ее в свои ведра и идешь обратно. Обычно я не уходила сразу, а садилась на краешек колодца и смотрела вниз, на свое отражение и темную зацветшую воду. Или на озеро. Ведра тяжелые, мне не хотелось сразу хватать их и тащить, все равно по дороге приходилось отдыхать.
Какие есть чудесные слова:
Светлица.
Или — колодезь.
Дорогой Лёва!
Написала стих.
Гул шагов во дворах, ожидания, пробки,
— Опоздаю на час. Передашь? — Передам.
Мы построили город из картонной коробки,
Неизвестный, но Паша сказал — Амстердам.
Мы построили улицы в тесном пространстве,
За стеной, затихая, звонил телефон,
Из открыток и клея, гуаши и странствий
Мы для нашего города сделали фон.
Вот и стены закончены. Я торжествую.
— Маша, красная краска! Я сделал костёр!
Из чего бы построить теперь мостовую?
— Мостовую — из губок, — сказал волонтёр.
Мы достали мелки и раскрасили шпили.
— Маша, где пластилин? — Мне не дали мелка!
Из солёного теста деревья слепили,
А потом, как Антон предложил, облака.
Это было во время родительской группы,
Во дворе водосточные звякали трубы
И сверкали тяжелые струи дождя,
Грохотали, с небес устремлялись лавиной.
Мы построили город за час с половиной,
И забыли его на столе, уходя.
Дорогой Лёва!
Пишу опять с онежской почты, двенадцатое июля, вторник.
— Саша, почему ты вчера ушел на озеро и никого не предупредил? Как маленький!
— Я не маленький. Я большой. Большой. Мне девятнадцать лет. Я большой.
— В следующий раз предупреди, пожалуйста.
— Хорошо, Аня. Я тебя предупреждаю: я иду на озеро. Я иду на озеро. Я тебя предупреждаю.
— Саша, в походе ты можешь не чистить зубы. Пожалуйста, не чисти их сегодня.
— Хорошо. Сегодня я не буду чистить зубы.
Саша почти все умеет сам: сам следит за собой, сам готовит себе завтрак. У него замечательные руки, осенью он пойдет в производственное училище. Больше всего на свете Саша боится что–нибудь сделать неправильно, поэтому любую просьбу выполняет с необыкновенной точностью.
