Брынцалов. Да вы предпринимайте любые усилия. Я знаю, что Вы вред наносите российскому государству. Абсолютный вред наносите. С пустыми разговорами.
Брынцалов. В чем проблема? Это что, доходы?
Ведущий. Нет, но это памятник русской культуры.
Брынцалов (мечтательно). Я понимаю там — нефтяную скважину отхватил.
Ведущий. Скважину отреставрировать невозможно, это я могу сказать точно.
Брынцалов. Или какое-то месторождение взял. Что — какую я лично выгоду имею, если мы ЭТО возьмем? Какую?
Ведущий. Вы самоутверждаетесь.
Брынцалов. А это другое. Кто мешает? Это главная цель любого человека — самоутвердиться, реализоваться.
Ведущий. За счет чего?
Брынцалов. За счет чего? За счет своего ума, поступков правильных. За счет чего? Я, что ли, что-то ворую? Я этот памятник, что ли, завернул и упорхнул с ним в Германию? Нет. Этого ж не может быть. Это вот какой-то абсурд. Обсуждение абсурда какого-то. Мне непонятно даже, о чем мы говорим? Человек хочет сделать что-то, а его обвиняют. А люди, которые занимались этим, годами получали зарплату, сидели в Москве, весили по 120 килограмм (выразительный взгляд в сторону Комеча), они судьи, судьи они! Они судят кого? Который делает дело, каждый день, постоянно, и вот начинают. Важно, сделает этот человек или нет. Неважно, кому памятник будет принадлежать. Если Комеч хочет — пусть идет к губернатору Московской области, говорит, что есть другие люди, более богатые там, более умные, более толковые. Можть, губернатор Громов, значит, Борис Всеволодович, он тоже умный, толковый, губернатор, можть, он другое решение примет, сейчас он такое решение принял — мне можно доверить.
Ведущий. Владимир Алексеевич, я вот чего понять не могу. Если Вам в течение трех лет — я сейчас не могу сказать, кто юридически прав, кто виноват, не моя специальность — но если в течение трех лет кряду Вам не дают вкладывать деньги в этот памятник, то зачем Вам вообще эта усадьба? Не проще и не интереснее было бы построить усадьбу нового типа, начала 21 века, которую сделают архитекторы, которых вы любите и распишут художники, которые вам нравятся, это будет шиловская усадьба, и она станет памятником Владимиру Брынцалову?
Брынцалов. Ну, это вот как. Я так решил. Я так решил, и могу так сделать. Это мой вопрос, так ведь? Почему я пошел туда, почему я женился на Наташе, а не Нине? Это судьба. А судьба человека это цепь случайностей. Некоторые этими случайностями управляют. Я, например, этими случайностями управляю, управляю своей судьбой. Как говорится, ты кинжал из ножен вынул, ты кинжал назад задвинул — разве ты мужчина? Я кинжал вынул, я пообещал, и сделаю. Я выложу 10 миллионов долларов, но сделаю красиво-хорошо, и страна будет гордиться этим. Никаких проблем там не будет, чтоб вы знали. Раз объект попал к нам, там проблем не будет, там придут хозяев а, рачительные, которые понимают в культуре не хуже, чем вы, кстати. И читали книжки, и ездили по миру, и в Риме были, и в Англии были, везде, музеи в Версале посещали, и дома у нас прекрасные, и хорошие машины, и хорошие семьи, и как европейцы выглядим. Понимаем! И знаем историю нашу, мы не хуже вас разбираемся в этом деле, и сделаем мы красиво-хорошо. Комеч, сколько лет вы работаете, скажите, директором института, сколько лет работаете?
Комеч. Владимир Алексеевич, я в институте работаю 40 лет.
Брынцалов. Вот Вы и отвечаете за то, что произошло 10 лет назад, а не я! Конкретно-лично. Вы должны сказать телезрителям, почему это разрушилось, почему не было бюджетного финансирования? Почему?
Ведущий (ехидно). Почему ж Вы не финансировали, Алексей Ильич? (Комеч пожимает плечами.)
Брынцалов. А мне говорят — я виноват! Ну как можно понять этого человека? Министерство обороны построило на этом месте, в 100 метрах от памятника, насосно-навозную станцию, воняет, невозможно там находиться!
Комеч. Я сторонник приватизации. Вот так, как мы сидим, я полтора года назад сидел с президентом, и я сказал ему, что я — сторонник либерализации отношений собственности. Знаете, что сказал мне президент на это? Он сам взял слово, и сказал, что он при этом настаивает на строжайшем контроле за собственником. Потому что произвол собственника губит художественную ценность.
Брынцалов. Ну не могу я ставить забор, если нет бумаг. А если военные придут потом с автоматами, что я буду делать?
Ведущий. А если сгорит?
Брынцалов. Слушай, ну это ж второй вопрос.
Комеч. Это первый вопрос.
Брынцалов. Второй. Там нечему гореть уже. Если б было чему гореть! вы поедьте, посмотрите.
Комеч. Да он деревянный весь, как там нечему гореть?!
Брынцалов. Мы боремся за то, что нам обещали. Будет это сделано. И будет сделано красиво-хорошо.
Ведущий. Шиловым?
Брынцалов. Саша дорогой художник. Очень дорогой. Но если он возьмется, он сделает это очень хорошо.
Ведущий. Во времена Голицына другой был стиль.
Брынцалов. Значит, другого наймем. Не проблема. Я просто говорю пример, что может быть Шилов, если он захочет. Но он дорогой. Ему надо платить. Он мастер. И я табличку поставлю, что восстановлено Брынцаловым. Тщеславие же движет людьми, верно?
Ведущий. А вами что движет, Алексей Ильич?
Комеч. (Долгое молчание.) Только, пожалуй, любовь к тому маленькому памятнику, значение которого я так бездоказательно раздуваю.
Занавес
Экономика сноса
Архитектурные страдания
Алексей Комеч, Михаил Хазанов, Наталья Душкина, Ирина Коробьина, Наталья Самовер
Пролог. Николо-Урюпино впоследствии вернулось к государству; договор аренды с Брынцаловым был расторгнут. Но тему архитектурного наследия пришлось, что называется, тянуть; из месяца в месяц, из года в год возникали сюжеты, мимо которых пройти было невозможно. Особенно часто — в Москве. За шестнадцать лет великого лужковского сидения она утратила целые пласты своей архитектурной истории. Вместо Военторга на обывателя смотрит сопливое, облизанное, скользкое здание неясного стиля. Вместо русского Царицына мы получили бурный Диснейленд. Вместо Остоженки — новорусское царство строительного китча.
Питер 90-х был защищен от строительного разбоя своей относительной бедностью; пока Москва жирела и сдавалась на милость обеспеченного победителя, Петербург стоял во всей своей руинированной красе. Несколько лет назад деньги потекли и сюда; сначала тоненькими ручейками, осторожно, а потом мощней, мощней. У бизнеса, как, впрочем, и у государства, такое устройство: он не может сам остановиться. Он расширяется, пока ему не положат предел. Для того и существует гражданское общество, чтобы оградить интересы частного человека, личности, от двойного натиска денег и власти.
Но российское гражданское общество — в стадии становления. А государство в стадии наступления. А бизнес в стадии захвата. В том смысле, что он захватывает все, что видит. А государство захватывает его. Когда же власть и деньги сплетаются в экстазе, гражданину отстоять свой интерес становится невероятно сложно. В том числе — интерес архитектурный, право на городское прошлое.
По оценкам Комитета по государственному использованию и охране памятников, сегодня в Петербурге в активной фазе разрушения 1317 исторических объектов. Высотный регламент изменен. Инвесторы прорвались уже и на Лиговской проспект, и на Невский, и на Вознесенский, и на Крюков канал, и на Декабристов. Они переделывают фасады, выдавая реконструкцию за реставрацию. Известные питерцы пытаются бороться, публикуют обращения; после этого у Александра Сокурова вдруг сами собой отменяются театральные постановки, а Юрий Шевчук исчезает из медийного пространства.
Самым шумным архитектурным делом «нулевых» стал проект строительства 400-метровой газпромовской башни, которая изменит силуэт великого города, станет его доминантой, придавит весь городской ландшафт. Против этого проекта восстала общественность; но, во-первых, он так и не отменен. А во-вторых и в-главных, под шумовой завесой скандала городские власти вывели из списка охраняемых объектов 35 000 питерских строений. (Данные Наталии Душкиной, профессора МАРХИ, внучки великого советского архитектора, который построил Детский мир и станцию метро Кропоткинская; она была нашим гостем не раз.) Пьяный Хлестаков вдохновенно врал про 35 000 одних курьеров; 35 000 обреченных зданий — это жутковатая правда. Московские методы отъема территории, как по франшизе, переданы питерским застройщикам; они уже готовят зажигательные смеси для машин и бейсбольные снаряды для непонятливых упрямцев. А в Томске, как свечи, горят великие деревянные дома 19 столетия — высокие, утонченные. А старый Екатеринбург давно уже превратился в гетто посреди провинциальных небоскребов…
