Родился 4 октября 1931 года в Ленинграде в учительской семье. Отец, выходец из крестьянской старообрядческой семьи Яков Алексеевич Горбовский (1900—1992) был репрессирован в 1937. Мать, дочь коми-зырянской детской писательницы Агнии Сухановой Галина Ивановна Суханова (умерла в 1996), перед самой войной отправила сына к сестре арестованного мужа в Порхов, который захватили немцы.
Определился в ремесленное училище № 13. Из училища он попал в колонию для несовершеннолетних преступников в городе Маркс, совершил удачный побег. Добрался до Ленинграда, но мать с отчимом к тому времени перебрались в Новосибирск, и Горбовский уехал в Кинешму (Ивановская область), где преподавал в сельской школе его ссыльный отец, который помог ему оформить паспорт и окончить семилетку.
Восьмой класс Горбовский закончил уже в Ленинграде, затем служил в стройбате (за три года службы двести с лишним суток отсидел на гауптвахте). После армии поступил в Ленинградский полиграфический техникум, откуда был отчислен через два года.
Занимался в литературных объединениях, сначала в ДК профтехобразования у Давида Дара, затем у Глеба Семёнова в Горном институте. В литобъединении Горного института познакомился с Лидией Гладкой, которая стала первой его женой и с которой он потом уехал взрывником в геофизическую экспедицию на Сахалин, где проработал несколько лет.
Стихи писать начал в шестнадцать лет, в армии писал песни. Первая публикация стихов — в волховской районной газете «Сталинская правда» (1955). Первая книга вышла в 1960. Член СП СССР с 1963 года. С 1974 года пишет также прозу. Был четырежды женат (в первом и четвёртом браке на поэтессе Лидии Гладкой), имеет троих детей.
Его безумно любили и левые, и правые, и евреи, и русские. Иосиф Бродский говорил, что после стихов Горбовского тому же Евтушенко нечего делать в поэзии. Виктор Соснора ценил его высочайший поэтический дар.
Глеб Горбовский – это сама суть русской национальной поэзии. Вольный русский гений. Немецкий славист высочайшей пробы Вольфганг Козак писал о нём:«Стихам Горбовского присущи приятная музыкальность и намеренно простой подбор слов и рифм, его строки обретают глубину благодаря широте обзора и необычности ассоциаций. Горбовский одержим поисками изначального смысла явлений жизни; его одиночество требует утешения; связь между эпохой и вечностью, реальностью и сказкой, человеком и вселенной постоянно воплощается в новых и новых поэтических образах. Показывая человека с его ответственностью перед самим собой, перед другими людьми и судьбой, Горбовский способен быть выше советской повседневности и от её непосредственного изображения прийти к этим основным жизненным вопросам как символам…»
“Не всемирно гениальный, а сугубо русский", - сказал поэт о себе.
В стихотворении Анатолия Передреева "Баня Белова", где воплотились впечатления от поездки в гости к Василию Белову, в его родную Тимониху, обращают на себя внимание строчки о спутниках поэта в том путешествии:
С собой мы везли не гостинцы, а хлеб.
И ехали с нами Володя и Глеб.
Володя, в свой край нараспашку влюблённый.
И Глеб присмиревший, с душой затаённой.
Володя — это ныне, увы, покойный вологодский прозаик Владимир Шириков. А в "Глебе" безошибочно угадывается отмеченный зорким передреевским оком Глеб Горбовский. "С душой затаённой".
Он был неприкаянным сызмальства. Его неизбежно ожидала судьба Сергея Есенина, Николая Рубцова или Алексея Прасолова. То, что замечательный русский поэт Глеб Горбовский и сегодня с нами — это и есть чудо, приведшее поэта на путь обретения православного сознания и покаяния за свои, как он сам считает, прошлые грехи. Грехи ли это — не нам судить. Ибо мы и сегодня наслаждаемся ранними стихами грешного Глебушки. Но то, что его поэтическая судьба уникальна даже в своём поколении, — отрицать невозможно.
Их судьбы перемешивала сама Эпоха, жестокая и немилосердная. Николай Рубцов, Глеб Горбовский, Игорь Шкляревский, Геннадий Русаков, Валентин Устинов... Этот ряд можно продолжать и продолжать. Сироты, полусироты, детдомовцы, колонисты. Кто они — подранки? Окаянные головушки?Бог дал им всем немалый поэтический талант, но в придачу к нему бродяжничество, нищету, голод, погибших в войну или расстрелянных в лагерях отцов. Вот они — "серебряный век" детей простонародья...
Если честно, то настоящим простонародьем были их родители, оседлые корневые крестьяне, выбитые революцией из своих гнёзд и уже прошедшие искус городской культуры. Но родителям не дано было по-настоящему расправить крылья: только стали, к примеру, учителями отцы у драматурга Александра Вампилова, поэта Глеба Горбовского, прозаика Леонида Бородина, как загремели в лагеря, но всё-таки, очевидно, они успели ещё до ареста приоткрыть своим детям волшебный мир сокровищницы русской культуры.
Потом уже сами дети окунулись в мир простонародья, их грубо сбросили с высот книжного культурного пространства куда-то в самый низ, отнюдь не в дебри фольклорного корневого русского народа, а скорее в барачную среду. И выбирались они из своих низин уже самостоятельно, обдирая локти и колени...
Выбирались не сразу. Николай Рубцов, отнюдь не пуританин и не любитель трезвого образа жизни, посетив как-то питерское "дупло" Глеба Горбовского, написал позже об этом посещении в стихах:
Трущобный двор. Фигура на углу.
Мерещится, что это Достоевский.
И жёлтый свет в окне без занавески
Горит, но не рассеивает мглу.
......................................
Куда меня, беднягу, занесло?
Таких картин вы сроду не видали.
Такие сны над вами не витали,
И да минует вас такое зло!
...Поэт, как волк, напьётся натощак,
И неподвижно, словно на портрете,
Всё тяжелей сидит на табурете
И всё молчит, не двигаясь никак.
......................................
Он говорит, что мы одних кровей,
И на меня указывает пальцем,
А мне неловко выглядеть страдальцем,
И я смеюсь, чтоб выглядеть живей.
Николай Рубцов, что может показаться удивительным читателям, знакомым с жизнью и судьбой самого Рубцова, сочувствует своему другу, погружённому, по его мнению, с головой в бессмысленную запойную богемную жизнь:
И думал я: "Какой же ты поэт,
Когда среди бессмысленного пира
Слышна всё реже гаснущая лира
И странный шум ей слышится в ответ?"
Очевидно, в жизни Глеба Горбовского было то самое дно бытового распада, где гаснет даже самый крупный талант. По мнению Николая Рубцова, впереди его друга могла ждать только скорая и такая же бессмысленная смерть. Кто же знал, что судьба так перемешает карты, и то, что с грустью предвидел Николай Рубцов, глядя на запойный быт своего питерского друга, ожидает его самого? Спустя годы о том же писал совсем юный, несомненно, испытавший в своём творчестве влияние раннего Горбовского уральский поэт Борис Рыжий:
Пусть ангел смерти, как в кино,
То яду подольёт в вино,
То жизнь мою перетасует
И крести бросит на сукно.
Так перетасовались карты жизни Рубцова и Горбовского. А в питерском пьяном чаду в "дупле" у Глеба Горбовского Николай Рубцов как бы предвидел дальнейший смертный неизбежный финал подобной окаянности, переживая за собрата, до странности близкого ему по изначальной судьбе. Николай Рубцов ещё в 1962 году описывает в стихах печальный итог этого бреда бытия:
Опять стекло оконное в дожде,
Опять туманом тянет и ознобом...
Когда толпа потянется за гробом,
Ведь кто-то скажет: "Он сгорел... в труде".
Он горько иронизирует над таким... трудом и предвидит ранний гроб Горбовского как результат всей этой колесницы окаянных запойных дней. Впрочем, Глеб Горбовский и сам в своих стихах играл постоянно в страшную для себя гробовую мертвецкую покойницкую игру. Ещё в 1957 году на Сахалине он писал:
Я умру поутру,
От родных далеко,
В нездоровом жару,
С голубым языком.
И в карманах моих
Не найдут ни копья.
Стану странным, как стих
Недописанный, — я.
И как встарь повелось,
На кладбище свезут,
И сгниёт моя кость,
А стихи не сгниют.
Без меня хороши,
Разбредутся, звеня,
Как остатки души,
Как остатки меня.
