Переворот Петра I сломал лишь внешние формы письменной литературы, но дух ее остался, — она продолжала развиваться вне широких масс в сторону от них, в пустоту. За весь XVIII век литературный язык переваривает хаос иностранных слов, внесенных в начале века, и вырождается в служебно-придворное славословие. Даже огромный талант Державина не мог преодолеть этой инерции.
Пушкин первый производит революцию словесности. Он ломает четыре столетия и врывается своим гением в стихию народного языка. Но социально-политические условия не дали возможности полностью утвердиться этой литературной революции. С 50-х годов начинается литературная контрреволюция, — возврат к 400-летним традициям. Пушкин не мог в то время стать достоянием масс и быть ими поддержан. Литература снова погружается в дворянско-чиновничью и затем в интеллигентскую среду. Литературный язык стремится к «гладкости», к «приятности», европейскому синтаксису. Даже так называемый «русский» язык Тургенева в иных его вещах не что иное, как перелицовка по-русски французской литературной речи.
Гений Достоевского, Толстого с мучением преодолевает эту не русскую, не народную стихию. У Салтыкова-Щедрина есть несколько вещей, которые сейчас почти непонятны, — настолько они уснащены иностранными словами и так чужд их словесный строй.
Литература XX века в лице символистов открыто, канонически утверждает французский строй речи. Перед войной происходит бурное гниение литературного языка. На этом дымящемся навозе возникают литературные секты, вплоть до «ничевоков».
Октябрьская революция до основания и навсегда разрушила те условия, в которых развивался условный литературный язык. Не напрасно за нынешние годы литература полным лицом повернулась к Пушкину. Это был революционный инстинкт. Ничто не порождается без преемственности. Преемственность послеоктябрьской литературы — Пушкин.
Развитие литературного языка теперь должно идти путем изучения народной речи, народного синтаксиса, путем уплотнения, прояснения и экономии языка и, что очень важно, — путем развития глаголов, столь обильных, ярких и мощных в народной речи.
Я в 1917 году пережил литературный кризис. Я почувствовал, что, несмотря на знание огромного количества русских слов, я все же русского языка не знаю, так как, желая выразить данную мысль, могу ее выразить и так, и этак, и по-третьему, и по-четвертому. Но каково ее единственное выражение — не знаю.
Вывело меня на дорогу изучение судебных актов XVII века. Эти розыскные акты записывались дьяками, которые старались записать в наиболее сжатой и красочной форме наиболее точно рассказ пытаемого. Не преследуя никаких «литературных» задач, премудрые дьяки творили высокую словесность. В их записях — алмазы литературной русской речи. В их записях — ключ к трансформации народной речи в литературу. Рекомендую всем книгу профессора Новомбергского «Слово и дело».
Что касается введения в русскую речь иностранных слов, то Владимир Ильич Ленин прав: не нужно от них открещиваться, не нужно ими и злоупотреблять. Известный процент иностранных слов врастает в язык. И в каждом случае инстинкт художника должен определить эту меру иностранных слов, их необходимость. Лучше говорить «лифт», чем «самоподымальщик», «телефон», чем «дальнеразговорня», «пролетарии», чем «голодранцы», но там, где можно найти коренное русское слово, — нужно его находить.
[О постановлении ЦК РКП(б)]
Я не люблю говорить про искусство. Мне всегда приходит на ум, что о храбрости больше всего говорят трусы, а про благородство — прохвосты. Про методы искусства нельзя говорить потому, что создание каждого нового произведения и есть метод. Здесь все в движении, все неповторяемо. Важны две вещи: общая линия устремления и неуставаемое совершенствование.
Общая линия устремления вытекает из самой сущности искусства. Художник запечатлевает поток жизни, неумолимо исчезающий во времени. Запечатление — основа культуры, как память — основа разума.
Поток жизни складывается из множества явлений. Художник должен обобщить их и оживотворить. В этом отличие искусства от фотографии. В момент творчества процессы обобщения и оживотворения происходят одновременно, но это строго различные процессы.
Художник впитывает в себя явления, — сквозь глаза, уши, кожу вливается в него окружающая жизнь и оставляет в нем след, как птица, пробежавшая по песку. Чем шире раскрыты чувства, чем меньше задерживающих моментов (например, предвзятой идеи), тем полнее восприятие и глубже обобщение. Здесь в особенности важна общая линия устремления, — угол зрения, воля к наблюдению, опыт. Процесс обобщения, то есть суммирования наблюденных явлений, происходит в подавляющем большинстве бессознательно. Это как бы подготовка перед моментом творчества. Это наиболее трудная и важная часть в общей работе художника. Здесь он растворен в потоке жизни, в коллективе, он — соучастник.
Когда наступает самый момент творчества, следы пережитых явлений кристаллизуются, как соль в тарелке. Процесс творчества происходит под могучим и стремительным действием силы, близкой к половой энергии. Вернее, это трансформированная половая энергия. К ней близки все творческие эмоции: мечтательность, одержимость, волевое устремление, жажда прикосновения, радость обладания, счастье сотворения. Это процесс глубоко личный, индивидуальный, своевольный. Но он составляет лишь часть общего процесса (наблюдения, собирания, переживания, обобщения), — всей затраты энергии, нужной для создания художественной ценности.
Понятно, что когда в XIX веке победоносная буржуазия предъявила права собственности на личность, художественное творчество стало характеризоваться именно этим индивидуальным процессом. Степень индивидуальности казалась мерилом искусства. Гипертрофия личности привела к эстетизму Гюисманса, Роденбаха и Уайльда и кончилась заумным языком.
На самом деле участие личности в создании художественной ценности не так велико, как это принято было думать. Дело будущего — оценить с научной точностью это участие. Но пока можно сказать, что в первом из названных мною процессов, то есть в наблюдении и суммировании явлений, индивидуальность, утвержденная личность скорее тормозит, чем помогает. Так наиболее яркие и художественные восприятия бывают в детстве, когда личность еще не утверждена и ребенок весь еще растворен среди явлений жизни. Так ко времени болезненной гипертрофии личности в искусстве (начало XX века) относится всеобщее измельчание искусства.
В отдалении истории личность художника исчезает, остается эпоха, включенная, как в кристалле, в его произведении. Художник становится неотделим от его эпохи.
Современным художникам предъявлено огромное требование — создать пролетарскую литературу, или, иными словами, включить в кристаллы искусства поток современности. Искусство массам — это общая формула того, что неминуемо должно произойти. Поток жизни ворвался в преддверие нового мира. Буржуазная цивилизация гибнет, как Атлантида.
Но идея всегда опережает исполнение. За восемь лет революции еще не создано пролетарского искусства. По этому поводу много было изломано перьев и много сказано кинжальных слов. Художников обвиняли в тайных пристрастиях к буржуазности, в нежелании понимать, что революция совершилась и возврата нет. Был поднят вопрос о личности в искусстве, — одни обрушивались на личность даже там, где ее участие необходимо, другие защищали ее права на утверждение даже там, где она вредит делу. Одно время можно было опасаться, что восторжествует формула: «Если зайца бить, он может спички зажигать». Это междоусобие окончилось резолюцией ЦК.
Как безусловно и неумолимо человечество пройдет через революцию пролетариата, так литература неотвратимо будет приближаться к массам. Но это процесс долгий и сложный. Здесь весь секрет в том художественном процессе, который я назвал первым, — в наблюдении и обобщении. Здесь зайцу битьем не поможешь. Художник должен стать органическим соучастником новой жизни.
На нас, русских писателей, падает особая ответственность.
Мы — первые.
Как Колумбы на утлых каравеллах, мы устремляемся по неизведанному морю к новой земле.
За нами пойдут океанские корабли.
Из пролетариата выйдут великие художники.
Но путь будет проложен нами.
Достижения в литературе с октября 17 г. по октябрь 25 г.
Итоги подводить еще рано. Литература вся еще в начале поступательного движения. Но кое-какие начертания уже намечаются.
Когда схлынул поток скороспелых революционных рассказов, наметилось два основных пути: урбанический (городской), стремящийся к художественному оформлению рабочего класса, и деревенский, бытоописательный.
